Несмотря на успешную практику, теория продолжала жить и развиваться. Так ученые до сих пор не пришли к единому мнению о том, имеют ли многочисленные формы интериоризации, такие как поглощение, интроекция, идентификация, собственную иерархию, или же эти процессы протекают параллельно друг другу. Разумеется, обывателя такие тонкости не интересовали, он был жаден до плода, для него, как и всегда, важен был результат.

Пример столь впечатляющего социального успеха при ограниченных экономических возможностях вызывал разные толки в так называемом мировом сообществе. Были откровенные враги и пересмешники, которые, пользуясь нехитрым жаргоном блоггеров, пытались представить нашу жизнь в виде примитивного существования низших биологических форм или наподобие инкубатора по выведению пород с врожденными изъянами психики. Набеги эти были лишены всякого смысла и не достигали цели. Самодостаточность всегда была основой нашего общества, а поэтому и самый ядовитый сайт «Умы, лишенные…» не прекращал работу в открытом доступе даже в трудные времена. Пользователей, правда, и при такой открытости собиралось немного.

Элита сохраняла свои позиции. Процессы конвергенции хтонического и земного образа жизни были очевидны. Главным признаком была всеобщая вера, то есть принятие возможностей за действительность.

Но, вероятно, прав был Шпет, который говорил, что мы имеем дело с одной палкой: хватишься за веру, на другом конце — скептицизм. И чем прочнее вера, тем больше она порождает не здравое сомнение, относящееся только к некоторым суждениям, а принципиальный скептицизм.

Последнее является, конечно, проявлением болезни, над излечением которой бьются сегодня лучшие ученые страны. Но жизнь требует немедленных решений и, так сказать, хирургического вмешательства, поскольку болезнь эта угрожает не только самим индивидам, но обществу в целом. Именно скептики проявляют склонность к возмутительной активности, что грозит распространению инфекции, передающейся воздушно-капельным путем. Находясь в состоянии бреда, скептики утверждают, что вера, или доверие, тождественно подчинению, а даже зерно сомнения способно, как показывает история, разрушить любое государство. Об эпидемии, а тем более пандемии говорить пока преждевременно, но вопрос этот активно дебатируется в парламенте, судах и закрытых лечебницах. Параллельно обсуждается создание на базе «Чертова логова» города будущего, биоагроэкополиса, который породит волну подражания по всей стране.

В природе, вероятно, была ночь. По всем правилам, такое досье не могло проникнуть к герою раньше вечера. В смысле, у него должен быть срок, чтобы все обмозговать, прежде чем шевелиться дальше. Но мерклый свет лампочек, при котором даже у мух были размытые тени, скорее всего, и приготовили для того, чтобы смена суток не мешала остановившемуся здесь времени.

Страшно хотелось спать. И как бывает на границе подступившего сна, чувства тяжелеют и одновременно обостряются, начинаешь видеть, например, себя со стороны. Я понял, что улыбаюсь. Причем улыбаюсь мерзко, вроде кролика, которого волки пригласили обогреться. Еще раз незаметно пощупал дискету в кармане, хотя уже совершенно не понимал, зачем она может пригодиться.

Добром меня отсюда не выпустят, это понятно. Уж как они с этим управляются, не знаю. Однако система лифтов не зря ведь придумана. И еще ни разу не попалась мне на глаза табличка со словом «Выход».

Архивариуса с гусарскими усами звали Викентий Павлович. Он был из тех, кто возбуждается и потеет во время разговора, и сквозь лицо, обсыпанное морщинками и узелками близких капилляров, начинает проступать что-то младенческое, исключающее проявление грубости по отношению к нему.

— Вы сделали правильный выбор, — говорил он, между тем, с задушевностью менеджера. — У нас вам будет хорошо. Вас чтут, вами будут гордиться.

Поскольку предмет торга мне был по-прежнему не совсем ясен, я прибег к фразе, которую можно назвать кажущимся цугцвангом:

— Я еще ничего не выбрал. С чего вы взяли?

— Ну не скромничайте, не скромничайте.

Вот, снова.

Лесть, выраженная в отрицательной форме и не имеющая отношения к твоим намереньям, похожа на осаду, которую можно прорвать только с помощью перпендикулярного вопроса, то есть скандала. Но, с другой стороны, это младенчески пылающее лицо… В него, без боязни страдать потом от собственной жестокости, дозволялось плюнуть только для того, чтобы стереть пятнышко.

— Почему мы с вами не встречались в Союзе писателей? — спросил я.

— Псковский я, — заговорил он вдруг с деревенским говорком, — еще и горазд дальше, в Заплюсье жил. Хотя закончил ленинградский филфак. А в Плюссе у нас была крепкая ячейка: два стихотворца и я.

— Так вы о селе писали?

— По природе, больше по природе. С философским, так сказать, наклонением.

— Генри Торо?

— Вот, вы верно заметили. А еще был мастером по частушкам. Сейчас забавно вспоминать.

И архивариус лихо, бия себя ладонями по не сгибающимся коленям, вдруг запел:

Раньше были времена,

А теперь мгновения.

Поднимался раньше счет,

А теперь давление.

Я чувствовал себя все более неловко. Старичку определенно приказали мне понравиться, оттого первая природа из него и поперла. Но мне-то что было с этим делать? Тем более что подлакейщина могла быть и формой издевки, намекающей на патовое положение, в которое попал я. Ведь не далее как часа два назад, рассуждал о Боге и эманации. Хитрый скобарь!

— У нас Иван Трофимович любил отдыхать, наливочки, шашлычки… Он меня сюда и пристроил. Пришлись мы друг другу умонастроением. — Старичок задохнулся в хихиканье, которое у него, видимо, заменяло хохот.

— А денатурат вместе не пробовали? — похабно скривившись, спросил я, давая понять, что игра мне надоела.

Но в этот момент на столе замигал розовый плафон с надписью «Зайди!», и мой туповатый выпад остался при мне — хуже, чем в нечувствительной аудитории дожевывать собственное остроумие.

— Прошу извинить, — заторопился Викентий Павлович и принялся по привычке проверять усы. — Вас вот тут пока Алешенька займет.

Мальчик Алеша, оказывается, никогда и не покидавший нас, проявлялся из тени медленно, потом вдруг весь разом возник, как фотография в растворе. Он был свеж и весело меланхоличен. Ему пошла бы сейчас орхидея, воткнутая в нагрудный карман. А фамилия, которую я случайно услышал в кабинете Пиндоровского, шла определенно: Борисик. Алексей, стало быть, Борисик.

Удивительная все же у него была способность: ниоткуда появляться в пространстве, а потом в никуда исчезать. Я вспомнил, как в курилке он вырос у меня за спиной.

И тут меня, уже вооруженного тем, что услышал от архивариуса, пробила догадка.

— Ты — шпион? — спросил я.