Но когда я открыла рот, они исчезли.

– Я люблю тебя, – сказала я. – Но я не могу. Прости, папа.

Отец резко поднялся.

Он снова повторил, что в этой комнате живет зло и ему больше нельзя оставаться здесь. Их самолет был только утром, но отец сказал, что лучше будет спать на скамейке, чем рядом с дьяволом.

Мама засуетилась, собирая рубашки и носки. Через пять минут они уехали.

Кто-то кричал, страшно и пронзительно, так громко, что я проснулась. Было темно. Вокруг меня были уличные фонари, тротуары, я слышала гул далеких машин. Я стояла посреди Оксфорд-стрит в половине квартала от своего дома. Я была босиком, в футболке и фланелевых пижамных штанах. Люди должны были бы показывать на меня пальцами, но в два часа ночи на улице никого не было.

Каким-то чудом я вернулась домой, села на кровать и попыталась вспомнить, что произошло. Я помнила, как легла спать. Помнила свой сон. Я не помнила, как встала с постели, вышла из дома и оказалась на улице с громким криком. Но так и было.

Мне снился дом. Отец построил на Оленьем пике лабиринт и запер меня в нем. Стены были десять футов высотой. Они состояли из припасов из нашего погреба – мешков с зерном, ящиков с патронами, бочек с медом. Я искала что-то драгоценное, чего нельзя было заменить ничем. Мне нужно было выбраться из лабиринта, чтобы найти это, но я не находила выхода, а отец гнался за мной, заваливая выходы мешками с зерном, превращая их в баррикады.

Я бросила французский, а потом и рисование. Я перестала ходить в библиотеку и на лекции. Я сидела перед телевизором, просматривая все популярные сериалы за последние двадцать лет. Когда кончалась одна серия, я начинала смотреть другую, ни на минуту не задумавшись и не переведя дух. Я проводила перед телевизором по восемнадцать-двадцать часов в день. По ночам мне снился дом. И хотя бы раз в неделю я просыпалась среди ночи на улице, не понимая, чей крик слышала перед тем, как очнуться.

Я перестала учиться. Я пыталась читать, но слова потеряли смысл. Они ничего для меня не значили. Я не могла нанизывать предложения на нити мыслей и сплетать эти нити в идеи. Идеи слишком походили на размышления, а в моих размышлениях постоянно вставало напряженное лицо отца, когда он бросил меня.

У нервного срыва есть одна особенность: он очевиден для всех вокруг, кроме тебя самой. «Со мной все в порядке, – думаешь ты. – Ну и что, что вчера я смотрела телевизор двадцать четыре часа? Я не больна. Я просто ленива». Конечно, лучше считать себя ленивой, чем разбитой и уничтоженной. Почему? Сама не знаю. Но точно лучше. Даже не лучше, а жизненно важно.

К декабрю я настолько отстала в учебе, что как-то вечером, переключаясь на новый эпизод «Во все тяжкие», поняла, что могу завалить свою докторскую. Десять минут я как безумная хохотала над иронией судьбы: я принесла собственную семью в жертву образованию, а теперь могу потерять и его.

Прошло еще несколько недель. Однажды вечером я поднялась с постели и решила, что совершила ошибку. Когда отец предлагал мне благословение, я должна была его принять. Но было еще не слишком поздно. Я могла все вернуть и исправить, прямо сейчас.

На Рождество я купила билет в Айдахо. За два дня до отъезда я проснулась в холодном поту. Мне снилось, что я в больнице, лежу на холодной каталке. В ногах стоит отец и рассказывает полисмену, что я сама себя ударила ножом. Ему вторит мама. В глазах ее паника. Я с удивлением слышу, как Дрю кричит, что меня нужно перевезти в другую больницу.

– Он найдет ее здесь, – твердит Дрю.

Дрю жил на Ближнем Востоке. Я написала ему о том, что собираюсь в Олений пик. Ответил он мгновенно и резко, словно пытаясь прорваться сквозь туман, в котором я жила последнее время. «Дорогая Тара, – писал он. – Если Шон ударит тебя ножом, ты окажешься не в больнице. Тебя положат в том же подвале и будут лечить лавандой». Он умолял меня не ехать, напоминал обо всем, что я отлично знала, но о чем не хотела думать. Когда ничего не помогло, Дрю написал: «Ты рассказала мне свою историю, чтобы я мог остановить тебя, если ты решишь сделать что-то безумное. Тара, сейчас именно такой случай. Это безумие».

«Я смогу все исправить», – повторяла я, когда самолет оторвался от взлетной полосы.

В Олений пик я приехала ярким зимним утром. Помню резкий запах замерзшей земли, когда я подходила к дому, хруст льда и гравия под ногами. Небо было поразительно синим. Я вдыхала знакомый запах сосен.

Взгляд мой спустился к подножию горы, и у меня захватило дух. Когда бабушка была жива, она угрозами, криками и постоянными приставаниями заставляла отца держать свалку под контролем. Теперь же свалка расползлась на всю ферму и подбиралась к подножию горы. Покатые холмы, некогда устланные девственным снегом, были покрыты разбитыми грузовиками и проржавевшими баками.

Мама была в восторге, когда я переступила порог. Я не говорила, что приезжаю, надеясь, что, если никто не будет знать, смогу избежать встречи с Шоном. Мама заговорила быстро и нервно:

– Я приготовлю тебе бисквиты и подливу! – и убежала на кухню.

– Я сейчас тебе помогу, – пообещала я. – Только письмо отправлю.

Семейный компьютер стоял в старой части дома, которая до ремонта была нашей гостиной. Я села писать Дрю, потому что пообещала сделать это. В качестве компромисса мы договорились, что каждые два часа я буду писать ему из родительского дома. Я взялась за мышку, и экран загорелся. Браузер уже был открыт, кто-то забыл закрыть его. Я хотела свернуть окно, но остановилась, увидев свое имя. На кране было открыто письмо, которое мама отправила несколько минут назад. Она писала бывшей подружке Шона, Эрин.

Мама писала, что Шон изменился, возродился, духовно очистился. Что Искупление исцелило нашу семью и в ней воцарился мир и покой. Во всех, кроме меня. «Дух открыл мне истину о моей дочери. Моя бедная дочь поддалась страху, и этот страх заставляет ее искать оправдания своим заблуждениям. Не знаю, представляет ли она опасность для нашей семьи, но у меня есть основания так думать»[10].

Еще до этого письма я знала, что мама разделяет мрачные убеждения отца, что она верит в то, что в меня вселился дьявол, что я опасна. Но я похолодела, увидев эти слова на экране, прочитав их и услышав в них ее голос, голос моей матери.

В письме было еще кое-что. В последнем абзаце мама писала о рождении второго ребенка Эмили. Дочь Шона появилась на свет месяц назад. Мама принимала роды. Они проходили дома. Мама писала, что Эмили чуть не истекла кровью, прежде чем ее довезли до больницы. В конце письма было признание: сам Господь направлял ее руки той ночью, и роды были свидетельством силы Господней.

Я вспомнила драму рождения Питера: как он выскользнул из Эмили, крохотный, чуть больше фунта весом, каким серым он был, как все думали, что он мертв, как его везли в больницу сквозь пургу, но там сказали, что спасти его можно только в другой больнице, а вертолет сейчас не прилетит, как две машины везли его в Огден. Однако мама посоветовала женщине с такой медицинской историей, находящейся в группе риска, снова рожать дома – это было заблуждением, граничащим с преступлением.