Нет, твержу я себе. Это были ее слова! Впрочем, ее это были слова или нет, они оказались пустыми. А ведь они подарили мне утешение и исцеление… Нет, они не были пустыми, но в них не было искренности, которая могла сделать их важными.

С горы я сбежала, похватав то, что попалось мне под руку. Я не стала возвращаться за тем, что забыла. Я приехала в Солт-Лейк-Сити и провела остаток каникул с Дрю.

Я пыталась забыть о той ночи. Впервые за пятнадцать лет я закрыла дневник и убрала его прочь. Ведение дневника требует размышлений, а мне не хотелось ни о чем размышлять.

После Нового года я вернулась в Кембридж, но стала сторониться своих друзей. Я видела, как дрожит земля, чувствовала приближающуюся катастрофу. Я ждала сейсмического сдвига, который изменит весь ландшафт. Знала, как это начнется. Шон обдумает то, что отец сказал ему по телефону. Раньше или позже он поймет, что мое отрицание – мои слова о том, что отец неправильно меня понял, – было ложью. А когда он это поймет, когда узнает правду, он будет презирать себя, пожалуй, целый час. А потом перенесет свое презрение на меня.

Это случилось в начале марта. Шон прислал мне электронное письмо. Ни приветствия, ни новостей. Только глава из Библии, из Евангелия от Матфея. Один стих выделен жирным: «Порождения ехиднины! как вы можете говорить доброе, будучи злы?» Я похолодела.

Через час Шон позвонил. Голос его был совершенно спокойным. Мы двадцать минут говорили о Питере, о том, как обстоят дела с его легкими. Потом Шон сказал:

– Мне нужно принять решение, и я хочу получить твой совет.

– Спрашивай.

– Я никак не могу решить… – Шон помолчал, мне даже показалось, что связь оборвалась. – Следует ли мне убить тебя самому или нанять киллера. – Снова наступила долгая пауза. – Наверное, дешевле будет кого-то нанять, если учесть цену перелета.

Я сделала вид, что не поняла, но Шон стал агрессивным. Он выкрикивал оскорбления, ругался. Я пыталась успокоить его, но все было бесполезно. Я буквально видела его лицо в тот момент. Я повесила трубку, но он звонил снова и снова и каждый раз повторял одно и то же: его убийца придет за мной, и я должна смотреть по сторонам. Я позвонила родителям.

– Он ничего такого не имел в виду, – сказала мама. – Как бы то ни было, у него нет таких денег.

– Не в этом дело…

Отец требовал доказательств:

– Ты не записала звонок? Как я могу поверить, что он говорил серьезно?

– Он говорил точно так же, когда угрожал мне окровавленным ножом.

– Ну, он говорил несерьезно…

– Не в этом дело, – повторила я.

Со временем телефонные звонки прекратились, но не потому, что родители что-то предприняли. Они прекратились, когда Шон вычеркнул меня из своей жизни. Он написал мне, велел держаться подальше от его жены и сына – и от него самого. Письмо было длинным, тысяча слов, полных обвинений и желчи. Но к концу тон Шона стал скорбным. Он писал, что любил братьев, что они были лучшими людьми в его жизни. Он любил меня больше их всех, но я всегда пыталась вонзить нож ему в спину.

Прошли годы с того времени, когда у нас с братом были действительно братские отношения. Но эта утрата, даже давно ожидаемая, поразила меня.

Родители сказали, что Шон был прав, отказавшись от меня. Отец назвал меня истеричкой, кидающейся беспочвенными обвинениями. Мама заявила, что моя ненависть – вот реальная угроза для семьи и у Шона было право защищать свою семью.

– Твой гнев в тот вечер, – сказала она мне по телефону, имея в виду вечер, когда Шон убил Диего, – был вдвое опаснее всего, что мог сделать Шон.

Реальность стала текучей. Земля ушла из-под ног, меня стало затягивать вниз, крутить во все стороны, словно песок утекал в дыру во Вселенной. Когда мы говорили в следующий раз, мама сказала, что нож никогда не был угрозой.

– Шон пытался тебя успокоить, – сказала она. – Он знал, что ты испугаешься, если нож будет у него, поэтому отдал его тебе.

А через неделю она сказала, что никакого ножа не было.

– Твоя реальность слишком искажена, – сказала мама. – Говорить с тобой – все равно что говорить с тем, кто вообще там не был.

Я согласилась. Это действительно было так.

Я получила грант на летнюю учебу в Париже. Дрю поехал со мной. Наша квартира находилась в шестом квартале, возле Люксембургского сада. Моя жизнь совершенно изменилась и стала настолько обычной, насколько это было возможно. Я гуляла по тем районам города, где бывают большинство туристов, и терялась в их толпе. Это была своеобразная форма забвения. Все лето я стремилась именно к этому: я хотела потеряться в толпе путешественников, стереть свою личность, характер, историю. Чем безвкуснее были развлечения, тем сильнее я к ним стремилась.

Я провела в Париже несколько недель. Однажды, возвращаясь с урока французского, я зашла в кафе, чтобы проверить свою почту. Там было письмо от сестры.

К ней приходил отец, это я поняла сразу же. Но мне пришлось перечитать письмо несколько раз, прежде чем я поняла, что именно произошло. Отец свидетельствовал перед ней, что Шон очистился Искуплением Христовым, что он стал другим человеком. Он предупредил Одри, что если она снова заговорит о прошлом, это разрушит нашу семью. Господь хочет, чтобы мы с Одри простили Шона, а если мы этого не сделаем, грех наш станет еще больше.

Мне было легко представить этот разговор, всю тяжесть отцовских слов, когда он сидел напротив моей сестры и внушал ей почтение своей духовной силой.

Одри сказала отцу, что давно приняла силу Искупления и простила своего брата. Она сказала, что это я спровоцировала ее, я возбудила в ней гнев. И я предала ее, потому что поддалась страху, порождению сатаны, а не пошла с верой во Христа. Я опасна, потому что мной управляет страх – и отец страха, Люцифер.

В конце письма Одри писала, чтобы я не появлялась в ее доме и не звонила ей без свидетелей, чтобы она не поддалась моему влиянию. Прочитав это, я расхохоталась. Ситуация перевернулась, и в этом была ирония судьбы: несколько месяцев назад Одри говорила, что Шона нельзя оставлять с детьми без присмотра. Теперь, после всех наших усилий, опасной стала я.

Потеряв сестру, я потеряла всю семью.

Я знала, что отец сказал братьям то же самое, что и сестре. Поверили ли они ему? Я думала, что поверили. В конце концов, Одри все подтвердила бы. Мои отрицания будут бессмысленными, пустые слова чужого человека. Я зашла слишком далеко, изменила слишком многое, перестала быть той девчонкой с разбитыми коленками, которую они считали своей сестрой.

Я не могла опровергнуть историю, придуманную для меня отцом и сестрой. Их слова убедят братьев, а потом тетушек, дядьев, двоюродных сестер, всю долину. Я потеряла весь свой род – и за что?