Наступила весна, за ней лето. Наконец, когда лето перешло в осень, я обнаружила, что снова могу читать и сосредоточиваться на прочитанном. В моей голове появились разные мысли, не только гнев и самообвинения. Я вернулась к первой главе своей диссертации, которую написала почти два года назад в Гарварде. Я снова стала читать Юма, Руссо, Смита, Годвина, Уолстонкрафт и Милля. Я снова стала думать о семье. Эта головоломка оставалась непонятной и неразрешенной. Что делать человеку, когда его обязательства перед семьей вступают в конфликт с другими обязательствами – перед друзьями, обществом, самим собой?

Я начала изучать эту проблему. Я сузила вопрос, сделала его конкретным и научным. В конце концов я выбрала четыре интеллектуальных движения XIX века и изучила их отношение к вопросу семейных обязательств. Одним из таких движений стало мормонство. Я работала целый год. В конце года у меня появился черновой вариант диссертации «Семья, мораль и социология в англо-американской философии, 1813–1890».

Больше всего мне нравилась глава про мормонство. В детстве в воскресной школе меня учили, что вся история была подготовкой к мормонству: все события после смерти Христа были устроены Богом для того, чтобы сделать возможным тот момент, когда Джозеф Смит преклонит колени в Священной роще и Господь восстановит одну истинную церковь. Войны, миграции, природные катаклизмы – все это было лишь прелюдией к истории мормонов. А вот светские историки объединяли духовные течения, подобные мормонству, воедино.

В своей диссертации я дала другой взгляд на историю – не мормонский и не антимормонский, не духовный и не светский. Я не считаю мормонство главной целью человеческой истории, но и не отрицаю вклад этого духовного течения в решение важнейших вопросов эпохи. Я считаю мормонскую идеологию главой большой человеческой истории. Я не отделяю мормонов от остальной человеческой семьи, а соединяю всех воедино.

Я отправила черновик доктору Рансимену, и через несколько дней мы встретились в его кабинете. Он сидел за столом и с изумлением смотрел на меня.

– Некоторые части вашей диссертации очень хороши, – с улыбкой сказал он. – Буду удивлен, если вы не станете доктором.

Я вернулась домой с тяжелой рукописью под мышкой. Когда-то, еще в университете Бригама Янга, доктор Керри предложил нам задуматься над вопросом: «Кто пишет историю?» Тогда этот вопрос показался мне странным. Историк для меня был кем-то вроде собственного отца, больше пророком, чем человеком. Его представление о прошлом и будущем нельзя было оспаривать или подвергать сомнению. Теперь же прежние взгляды показались мне почти смешными. «Кто пишет историю? – думала я, проходя мимо огромной церкви Королевского колледжа. – Историю пишу я».

В свой двадцать седьмой день рождения – в день, который я выбрала сама, – я защищала докторскую диссертацию. Защита проходила в маленькой, просто обставленной комнате. Я защитилась и вернулась в Лондон. Дрю нашел там работу, и мы вместе сняли квартиру. В январе, спустя почти десять лет с того дня, когда я впервые ступила в аудиторию университета Бригама Янга, из Кембриджского университета пришло подтверждение: я стала доктором Тарой Вестовер.

Я построила новую жизнь, и она была счастливой. И все же я ощущала утрату – и не только семьи. Я потеряла Олений пик, не просто покинув его, а покинув молча. Я сбежала, пересекла океан и позволила отцу рассказывать мою историю за меня, определять представление обо мне у всех, кого я знала. Я потеряла слишком многое – не просто гору, а огромную часть нашей общей истории.

Пришло время вернуться домой.

В долину я приехала весной. По трассе добралась до окраины города, потом свернула на дорогу вдоль Медвежьей реки. Отсюда видны были все поля, тянувшиеся до самого Оленьего пика. Гора зеленела соснами, ярко выделявшимися на фоне коричневого и серого известняка. Принцесса была такой же, какой запомнилась мне с детства. Она смотрела на меня и на разделявшую нас долину, прекрасная и постоянная.

Принцесса преследовала меня. Даже за океаном я слышала ее зов, словно была непослушным теленком, отбившимся от ее стада. Поначалу голос ее был нежным, уговаривающим, но, когда я не ответила, осталась вдали, стал яростным. Я предала ее. Я представляла ее лицо, искаженное гневом, ее тяжелую, угрожающую мощь. Она жила в моем разуме все эти годы как божество презрения.

Но сейчас, стоя среди ее полей и пастбищ, я поняла, что все эти годы заблуждалась. Она не сердилась за то, что я покинула ее, потому что уход был частью цикла. Она не собиралась загонять буйвола в загон, принуждая его силой. Она радовалась его возвращению.

Я вернулась назад в город и остановила машину возле знакомой белой изгороди. Для меня это все еще была изгородь дома Ба-из-города, хотя она там больше не жила: ее поместили в хоспис на Мейн-стрит.

Я не видела бабушку три года, с того времени, как родители стали всем рассказывать, что я одержима дьяволом. Бабушка и дед любили свою дочь. Я была уверена, что они верили ее словам обо мне. И я им подчинилась. Было слишком поздно возвращаться к бабушке: у нее началась болезнь Альцгеймера, и она просто не узнала бы меня. Поэтому я решила повидаться с дедом, узнать, есть ли для меня место в его жизни.

Мы сидели в гостиной. Ковер был таким же безупречно белым, как в моем детстве. Визит был коротким и вежливым. Дед рассказывал о бабушке, он ухаживал за ней долгое время, хотя она уже его не узнавала. Я рассказывала про Англию. Дед упомянул мою мать. Говорил о ней он с тем же почтением, какое я видела на лицах ее последователей. Я не винила его. Родители мои пользовались авторитетом в долине. Мама распространяла свои средства в качестве духовной альтернативы программы «Обамакер». Продавались они очень хорошо, и у нее уже было несколько десятков работников.

Дед сказал, что за этим чудесным успехом стоит сам Бог. Должно быть, Господь призвал моих родителей, чтобы они занимались тем, чем занимаются. Господь сделал их великими целителями, способными приводить души людские к Богу. Дед был тем же славным стариком, каким я его помнила, но меня поразила дистанция между нами. Ему было восемьдесят семь лет. Вряд ли в те годы, что ему еще остались, мне удастся доказать, что я не такая, какой хочет представить меня отец, что я не одержима дьяволом.

Тайлер и Стефани жили в сотне миль к северу от Оленьего пика, в Айдахо-Фолс. Туда я и собиралась отправиться, но перед отъездом из долины все же написала маме. Записка была короткой. Я писала, что нахожусь поблизости и хочу встретиться с ней в городе. Встретиться с отцом я не готова, но мы с ней так давно не виделись. Она приедет?

Ответа я ждала на парковке возле магазина. Долго ждать не пришлось.

«Мне больно от того, что ты сочла возможным просить о таком. Жена не идет туда, куда не зовут ее мужа. Я не хочу быть причастной к такому откровенному неуважению»[11].