И тогда пришло другое письмо. Меня приглашали в Гарвард, я получила стипендию. Не думаю, чтобы когда-либо так равнодушно относилась к подобным известиям. Я знала, что должна прыгать от радости. Я, невежественная девчонка со свалки, буду учиться в Гарварде! Но я ничего не чувствовала. Я задумалась о цене, которую заплатила за образование, и начала винить во всех своих бедах учебу.

Когда я прочитала письмо Одри, прошлое сдвинулось. Оно начиналось с моих воспоминаний о ней. Теперь они изменились. Когда я думала о нашем детстве, моментах нежности или веселья, маленьких девочках, Одри и Таре, воспоминания мгновенно менялись, покрывались пятнами гнили, чернели. Прошлое стало таким же отвратительным, как и настоящее.

Эта перемена затронула всех членов семьи. Мои воспоминания о них стали зловещими, обвиняющими. Девочка из этого прошлого перестала быть ребенком и стала кем-то другим, грозным и безжалостным, несущим в себе угрозу для всех.

Этот ребенок-монстр преследовал меня целый месяц, прежде чем я сумела избавиться от него. Я решила, что сошла с ума. Если я сошла с ума, то можно что-то сделать, чтобы вернуть жизни смысл. Если я здорова, ничего сделать нельзя. Логика была извращенной, но она несла облегчение. Я не плохая – я просто больна.

Я во всем начала полагаться на суждения других людей. Если Дрю о чем-то вспоминал не так, как я, я сразу же с ним соглашалась. Я начала полагаться на него во всем – теперь он рассказывал мне факты нашей жизни. Я находила странное удовольствие в собственных сомнениях: видели ли мы нашего друга на прошлой неделе или неделей раньше, находится ли наша любимая блинная рядом с библиотекой или музеем. Неуверенность в столь тривиальных фактах и способность признавать это позволяли мне сомневаться в том, что мои воспоминания были связаны с реальными событиями.

Главная проблема заключалась в дневниках. Я знала, что мои воспоминания – это не просто воспоминания. Я их записывала, они существуют на бумаге. А это означало, что они не просто ошибка. Это глубинное заблуждение, порождение больного разума, который придумывал их в тот самый момент, а потом записывал собственный вымысел.

Весь следующий месяц я жила жизнью сумасшедшей. Видя солнце, я подозревала, что идет дождь. Мне хотелось постоянно спрашивать у людей, видят ли они то, что вижу я. Эта книга синяя? Этот мужчина высокий?

Порой такой скептицизм принимал форму бескомпромиссной определенности: бывали дни, когда чем сильнее я сомневалась в собственном разуме, тем ожесточеннее отстаивала свои воспоминания, собственную «правду» как единственно возможную. Шон был склонен к насилию, опасен, а отец его защищал. Я не могла вынести ни малейшего сомнения в этих словах.

В такие моменты я судорожно искала любые доказательства собственного здравомыслия. Я жаждала этих доказательств как воздуха. Я написала Эрин – женщине, с которой Шон встречался до и после Сэди. Я не видела ее с того времени, как мне исполнилось шестнадцать. Я рассказала ей все, что помнила, и откровенно спросила, считает ли она меня безумной. Она сразу же ответила, что я совершенно права. Чтобы помочь мне поверить в себя, она поделилась собственными воспоминаниями – Шон и ей кричал, что она шлюха. Мой разум тут же зацепился за это слово. Я не говорила ей, что это мое слово.

Эрин рассказала мне еще одну историю. Однажды, когда она повздорила с Шоном – сущие пустяки, написала она, словно я сомневалась, – он выволок ее из дома и с силой ударил головой о кирпичную стену. Ей показалось, что он сейчас ее убьет. Он чуть не задушил ее. «Мне повезло, – писала она. – Я закричала, когда он начал душить меня, и мой дед это услышал. Он вовремя его остановил. Но я отлично помню, что видела тогда в его глазах».

Письмо Эрин стало спасательным тросом, связывающим меня с реальностью. За него я могла уцепиться, когда голова у меня начинала кружиться. Но потом я решила, что она может быть такой же безумной, как и я. Она была больной, как и я. Я себя в этом убедила. Как я могу верить ее словам, после того, через что ей пришлось пройти? Я не могла верить этой женщине, потому что по себе знала, как сильны ее психологические травмы. И я продолжала искать доказательства из других источников.

Я получила их через четыре года, совершенно случайно.

По работе я приехала в Юту и встретила там молодого человека, который, услышав мою фамилию, нахмурился.

– Вестовер, – повторил он. – Вы имеете какое-то отношение к Шону?

– Это мой брат.

– Когда я видел вашего брата в последний раз, – сказал он, словно выплюнув слово «брат», – он сжимал руками шею моей двоюродной сестры и бил ее головой о кирпичную стену. Он убил бы ее, если бы дед не подоспел на помощь.

Все разрешилось. Свидетель. Беспристрастный свидетель. Но когда я это узнала, мне уже не нужны были доказательства. Сомнения в себе прошли давным-давно. Нет, конечно, я не доверяю своей памяти безоговорочно, но верю ей так же, как памяти других людей, и больше, чем воспоминаниям некоторых.

Но на это ушли годы.

Солнечным сентябрьским днем я тащила свой чемодан через Гарвардский двор. Колониальная архитектура казалась мне чужой и весьма скромной в сравнении с готическими шпилями Кембриджа. Центральная библиотека Виденера была просто огромной – я никогда таких не видела. На несколько минут я забыла весь прошлый год и пораженно любовалась ею.

Комната моя располагалась в общежитии старшекурсников рядом с юридическим факультетом. Она оказалась маленькой и неуютной. В ней было темно, сыро, холодно. Стены пепельного цвета и холодная плитка цвета свинца. Я старалась проводить в ней как можно меньше времени. Гарвард стал для меня новым началом, и я была твердо намерена воспользоваться этой возможностью. Я записалась на все курсы, какие только смогла втиснуть в свое расписание, – от германского идеализма и истории секуляризма до этики и юриспруденции. Каждую неделю я занималась французским и даже начала учиться вязать. Старшекурсники могли бесплатно посещать уроки рисунка. Я никогда в жизни не рисовала, но и на эти занятия тоже записалась.

Я начала читать – Юм, Руссо, Смит, Годвин, Уолстонкрафт и Милль. Я с головой ушла в их мир, в те проблемы, которые они пытались решить. Их представления о семье стали для меня навязчивой идеей: человек должен думать о том, как особые обязательства перед родом сочетаются с обязательствами перед обществом в целом. А потом я начала писать, сплетая строки Юмовых «Принципов морали» с фрагментами «Угнетения женщин» Милля. Это была хорошая работа, я чувствовала это, еще когда писала ее. Закончив, я отложила ее в сторону. Она должна была стать первой главой моей диссертации.

Как-то в субботу я вернулась с урока рисования и обнаружила в электронной почте письмо от мамы. Мы едем в Гарвард, писала она. Я перечитала эти слова раза три, мне казалось, что она шутит. Мой отец никогда не путешествовал – он ни разу не выбирался дальше Аризоны, где навещал свою мать. Мысль о том, что он пересечет всю страну, чтобы повидаться с дочерью, которая, по его мнению, одержима дьяволом, казалась мне безумной. Потом я поняла: он едет, чтобы спасти меня. Мама сказала, что они уже взяли билеты на самолет и собираются остановиться в моей комнате.