с другой стороны, я все равно бы ушла из Чудной деревни, а малыши нет, — так пусть всем будет хорошо. И понимала, что все равно не готова я еще, быть полноценной матерью двух малышей. Питирим с Любавой накануне, долго разговаривали со мной.

— Да пойми же ты, их ведь у тебя никто не отбирает, и знаешь, что я люблю тебя, — выговорила мне Любава.

А Питирим ей вторил, — Ты снова в бегах, и как там все будет, в смысле, когда все успокоиться, и что малышей туда — сюда таскать, даже если быстро все решиться, живи сама и сюда хоть каждый день ходи, ты ведь нам с Любавой ближе родной, а подумай, каково детям. — Ты сначала мужа найди, да свою жизнь устрой и радуйся, что пока мы у тебя есть и можем тебя освободить, сама знаешь, дети нам только в радость, а не обуза. И так вот тихо и с любовью, они освободили меня от всех домашних проблем.

Питирим, уже укачав Лизоньку и собираясь уходить, сказал, — Ты сейчас себя береги, так ты нам всем лучше сделаешь. — Мы все устали от этой бесконечной погони за тобой и пряток, но все наладиться, я уверен, только береги себя.

А Любава виновато улыбаясь мне, тихо рассказывала, не отрываясь при этом от работы.

— Валерий тот еще жук, умеет деньги зарабатывать. — Вся Алексеевка живет за его счет, вернее сказать благодаря ему. — Не знаю, как это называется, новое модное поветрие, но в Алексеевке сейчас все под старину Валерий сделал, и это таким спросом пользуется. — Бабы в длинных платьях и платках, мужики в рубахах и портках, ходят постоянно. — Люди едут, и лечится, и поглазеть, эко туристы все лето живут. — Обычные люди, семьями, едут на все лето пожить в их деревню, — попить сок из местных фруктов, поесть чистую пищу, пожить в настоящих избах с печами, а все местные от этого и живут. — Говорят в каждом подворье, по несколько домов стоит, для гостей, но сама я не видела, все хотела сходить посмотреть, да не сладилось. — Все ученики Валерия одеваются в льняные рубахи и штаны, а девушки все в длинных платьях, и в платках. — Я сказала, что сама все тебе пошью, хотя там есть у него швеи, но мало ли они что, там тебе сделать на одежду могут, а то так наколдуют, будешь болеть, а ты и так еще не оправилась. — Так он вон ткань передал, неплохую кстати, натуральную. — Тут сначала на тело сорочка белая, исподняя надеваться, а сверху платье, — разберешься потом. — Жаль только цвета такие, серые неяркие, но зато и не маркие.

Любава замялась и с нежностью посмотрела на меня.

— Ты Елена, уж постарайся не ревновать и переживать и-за него, там он для всех баб, бог и царь, говорят даже гарем у него там. — Знаешь ведь, я наговаривать не хочу и сама точно этого не знаю, но предупредить должна. — Ты у меня гордая, да сноровистая, — терпеть не будешь, вот я и боюсь за тебя, как ты сможешь там жить. — Питирим говорит чтоб я не переживала, а я все равно за тебя всегда боюсь, ты для меня всегда малышкой будешь.

Я засмеялась и поцеловала ее, — Как хорошо, что ты у меня есть. — Не переживай, я умею себя держать в руках и знаю как вы за меня переживаете, оба. — Только Любава мне показалось, что вы с Питиримом не очень-то к Валерию хорошо относитесь, почему?

Любава отвлеклась от шитья, и близоруко щурясь, растерянно глянула на меня.

— Да нет, тут дело не в Валерии, когда то его отец не хотел, чтобы моя приемная мать Катерина брала меня в ученицы. — Считал что я все равно не стану хорошей знахаркой, он то природный, сильный знахарь и на меня как на пустое место всегда смотрел, признавал только тех, кто по крови дар получал. — Да он так ко всем женщинам относился и сына так же воспитывал, да как бесился, когда Валерка стал на тебя засматриваться, ты, то еще ребенком была. — Валерий то тоже бабник страшный, у них это семейное, но вот на тебя смотрит, и прямо видно как ты ему нравишься, — хотя прав Питирим, что он тебе не ровня. — Я не то что — бы не люблю его, но он так похож на своего отца, что меня иногда в дрожь бросает. — Я уверенна милая, неприятности пройдут, и ты будешь выше всех их, все у тебя сложиться, потерпи только.

Надо же я не ожидала, что моя Любава может быть злопамятной. Я уже почти собрала небольшую сумку в дорогу, и теперь слушала родной певучий голос Любавы.

Анна Леонидовна действительно изменила мою внешность. Кремом она сделала мою кожу очень смуглой с гарантией минимум на полгода, покрасила мне волосы и брови в грязно шоколадный цвет и посадила на мое лицо несколько родинок. Вроде бы мелочи, а изменили меня до неузнаваемости. Да еще мне отрезали косу до лопаток, хоть Любава и ругалась и угрожала, но Питирим настоял.

— Ты что Любава очумела и-за такой ерунды девчонку смертельной опасности подвергать, хватит, ее, и первый раз по косе искали, потом отрастет быстро.

Любава смирилась, а я несколько дней мучилась от непривычной легкости во всем теле, какая же она тяжелая оказалась моя коса.

Агриппа же приготовила две настойки, — и — за первой у меня надолго изменился голос, став немного подвизгивающим — ломающимся как у подростка. А со второй настойки, особо мерзкой на вкус, мои глаза потемнели, и их цвет из зеленых превратился в карий. К Агриппе после смерти Ольки я идти не хотела, боялась, что я ей скажу, ведь я во всем виновата.

Но Агриппа удивила меня, встретила ласково, обняла и с горечью сказала, — Не мучай себя Елена, если кто виноват так это я. — Я, когда Ольку первый раз еще только увидела, то увидела и ее смерть, тяжкую плохую и жить ей оставалось то совсем немного. — Я ведь тогда решила спасти ее и изменить судьбу, да вот не смогла, столько жертв Макоши принесла, пытаясь уговорить ее перепрясть нить жизни Ольки. — И единственное чего смогла добиться, так это легкой смерти для Ольки, поверь, ее ожидал куда более страшный конец, да и столько лет жизни она получила дополнительно. — И теперь моя надежда вся на тебя, Нина видела, что ты нам всем учеников приведешь, и нашу жизнь изменить сможешь.

Я растеряно смотрела на нее,