Слова с полногласием (типа сторона, голова, берег) и с неполногласием (страна, глава, брег) имеют общий источник: праславянские слова с сочетанием * tort (*storna, *golva, *bergъ). Различия в огласовке возникали сначала на разных территориях (восточнославянских и южнославянских). На южнославянской основе формировался книжный старославянский язык, и при его взаимодействии с русским в процессе образования литературного языка такие слова стали употребляться в разных сферах (как мирские и церковные). Затем они оказались принадлежностью разных стилей (нейтрального и высокого), затем получили разные значения (прямые и переносные). Эти изменения реально затронули далеко не всю лексику, для которой они были потенциально возможны[90], следовательно, в русском языке оказалась система с множеством незаполненных позиций.

Вопрос о церковнославянизмах связан не только с памятниками древнерусской письменности, но и с дальнейшей жизнью русского языка (см.: Винокур 1959; Соколова 1966). Действительно, традиционные стилистические и семантические оппозиции, в частности пары слов с полногласием и неполногласием, представляют собой в русском языке активный динамический элемент. Меняется лексическая база таких оппозиций (в разное время в них участвуют разные слова), изменяются дифференциальные признаки в противопоставлении (генетический → стилистический → семантический), происходит лексикализация фонетических вариантов. При этом создается полисемия (или омонимия) архаического стилистического и нового семантического члена противопоставления, становится возможным сосуществование различных стадий изменения (ср.: голова – преклонить главу, глава государства, глава в книге).

Освоение неполногласия русским языком, начавшееся в Х в., никак нельзя считать ни однонаправленным, ни завершенным. В XX в., при тенденции к сближению поэтической лексики с разговорной, старославянизмы, соотносимые с собственно русскими словами, оказываются маркированными уже не только принадлежностью к высокому стилю, но и подчеркнутой включенностью в контекст классической литературы. Для XX в. характерно и противоположное явление: чрезвычайно активизируется и становится ведущим ироническое снижение элементов высокого стиля.

Обращение к литературным текстам XX в., разрушающим жанрово-тематическую закрепленность стилистически маркированных элементов, показывает и движение от семантики к стилистике, и появление новых дифференциальных признаков в традиционных оппозициях, и нейтрализацию стилистических различий при употреблении генетических старославянизмов и русизмов.

Цветаева не только отразила современные ей изменения в языке (ее творчество приходится на 10–30-е годы), но и во многом предварила языковые преобразования более позднего времени. Рассмотрим несколько примеров, в которых проявляются различные функции и свойства старославянизмов, выходящие за пределы традиционно-поэтической стилизации.

В произведениях Цветаевой расширяется круг лексики со стилистическим неполногласием (по отношению к современному языку литературы): Как поток жаждет прага (II: 294); время драго (III: 639); Тундра, морошка мражена (III: 188); Взрыв! Врассыпную, как горох! / Как с граху – воробки! (III: 155); Ровно бы млатом: / – Здорово, орлы-марковцы! (III: 162) и т. п. Создавая необычный вариант слова, Цветаева помещает его в такой контекст, в котором он мотивируется либо стилизацией, либо этимологизацией. Так, словоформу прага ‘речного порога’ (род. падеж м. рода) находим хотя и вне историко-литературной стилизации, однако в стихотворении, имеющем весьма показательное в этом плане название «Ода пешему ходу», и рядом с другим старославянизмом жаждет:

Как поток жаждет прага,

Так восторг жаждет – трат.

Ничему, кроме шага,

Не учите ребят!

(II: 294).

Стилеобразующая функция старославянизмов не ограничивается традиционной стилизацией. Так, в контексте из драмы «Федра» рядом оказываются два старославянизма – стилистически нейтральный время и стилистически маркированный драго:

Жир и влага – лей и режь!

Время драго – пей и ставь!

Женоборец, пей и ешь!

Вепревержец, пей и славь

(III: 639).

При этом ирония поэта по отношению к Ипполиту передана не только архаизацией слова дорого, но и одновременно модернизацией сочетаемости этого архаизированного варианта (время дорого – выражение делового человека).

Поиски этимологических связей слов обнаруживаются в таких сочетаниях, как морошка мражена («Сибирь» – фрагмент из не сохранившейся «Поэмы о царской семье»):

Да не споткнись шагаючи

О Государства давешний

Столп, то бишь обесчещенный

Меньшикова-Светлейшего

– В красках – досель не умерли! –

Труп, ледяную мумию

Тундры – останки мерзлые

Меньшикова в Березове.

‹…›

Только всего-то навсего –

Тундра, морошка мражена…

Так не попри ж, миражными

Залюбовавшись далями,

Первого государева

Друга…

(III: 188).

Этимологические словари (Преображенский, Фасмер, Трубачев) не отмечают родства слов морошка и мороз, слово морошка считается финно-угорским заимствованием; В. И. Даль, впрочем, предположил возможность корня -морож– в названии ягоды: (Даль-II: 348). В поэме Цветаевой значение неожиданного неполногласного варианта мражена ‘мороженая’ проясняется в сочетании с деэтимологизированным существительным морошка, гипотетическая авторская образная мотивация которого предлагается в контексте. Восприятию поэтической этимологии способствует и параллелизм строк Тундры – останки мерзлые и Тундра, морошка мражена.

Старославянизмы с неполногласием активно включаются в произведения, написанные в стилистике русского фольклора и просторечия, например в поэму «Молодец»:

1. И брежно – как будто слезою колеблясь –

Над барыней – дребезг:

– Проснись, моя ревность!

(П.: 168);

2. Больно им твоя

Клятва дорога!

(Старая брада,

Нá двое игра!)

(П.: 169);

3. Уж и стужа – костям хладно!

Бобры-шали не спасут!

– Глянь-кось, ладный, встань-кось, ладный,

Чем снега-белы цветут!

(П.: 172);

4. Власы – тыном,

Мозги – смутой

Гости: Сына!

Барин: К шу́там!

(П.: 159).

Если в первом примере слово брежно характеризует ласковую речь князя, обращенную к любимой, то во втором слово брада включается в стихию просторечия и является элементом бранного (во всяком случае, явно неодобрительного) выражения (ср. слово срам в литературном языке, которое тоже восходит к высокому стилю). В третьем примере неполногласное слово тоже дано в контексте фольклорной стилизации, а в четвертом – на фоне выразительного просторечия. Можно сказать, что таким употреблением неполногласных слов Цветаева не столько следует поэтической традиции, предписывающей употреблять старославянизмы в высоком стиле, сколько нарушает ее. При этом в цитированных фрагментах мы не находим и характерной для литературы XIX – XX вв. вторичной функции старославянизмов: столкновением разностилевой лексики создавать нарочитую дисгармонию в сатирических или юмористических текстах. Тем самым Цветаева отразила и реальное функционирование неполногласия в говорах и просторечии, опередив научные исследования на эту тему (см.: Порохова 1988: 172–178).

Освоение неполногласной лексики разговорным языком осуществляется не только ее употреблением в стилистически чужеродных контекстах, но и фактами соединения строславянского корня с уменьшительными суффиксами. Уменьшительные формы с неполногласием употреблены и на фоне грамматических архаизмов (трагедия «Федра»),