от реальной живой жизни. Добавьте к этому требование текстуального самосознания, навязанное постмодернизмом[367] и теорией литературы, – и, наверное, будет справедливо сказать, что Достоевский и Ко были свободны от определенных культурных ожиданий, которые жестко ограничивают способность быть «серьезными» у наших романистов.

Но также справедливо заметить вместе с Франком, что Достоевский работал под собственными культурными ограничениями: репрессивное правительство, государственная цензура и в особенности популярность постпросвещенческой европейской мысли, в основном идущей против дорогих ему убеждений, о которых ему хотелось писать. Для меня действительно самое поразительное и вдохновляющее в Достоевском не просто то, что он был гением; еще он был смелым. Он не бросил переживать о своей литературной популярности, но не бросил и распространять немодные темы, в которые верил сам. И распространял их, не игнорируя (в наши дни a. k. a. «превосходя» или «ниспровергая») недружелюбные культурные обстоятельства, в которых писал, но бросая им вызов, не боясь назвать их конкретно и поименно.

Вообще-то неправда, что наша литературная культура нигилистична – по крайней мере не в радикальном смысле, как у тургеневского Базарова. Ведь все-таки есть определенные тенденции, которые мы считаем плохими, качества, которые мы ненавидим и которых боимся. Среди них сентиментальность, наивность, устарелость, фанатизм. Наверное, лучше звать культуру нашего современного искусства врожденным скептицизмом. Наша интеллигенция[368] не доверяет твердым убеждениям, открытым признаниям. Материальная страсть – это одно, но идеологическая страсть нам уже противна на каком-то глубинном уровне. Мы верим, что идеология теперь находится целиком в сфере полномочий враждующих комитетов политических действий и групп интересов, пытающихся урвать кусок большого зеленого пирога… и, оглядываясь, мы видим, что так оно и есть. Но Достоевский Франка указал бы (или скорее вскочил бы, потряс кулаками, налетел бы и воскликнул), что если так оно и есть, то только потому, что мы сами ее бросили. Что мы сами оставили ее фундаменталистам, чьи безжалостная закостенелость и готовность осуждать демонстрируют, что они сами понятия не имеют о «христианских ценностях», которых требуют от других. Правым народным ополченцам и фанатам теории заговора, чья паранойя предполагает, будто правительство куда более организованно и эффективно, чем оно есть на самом деле. И – в науке и искусстве – все более абсурдному и догматичному движению Политической Корректности, чья одержимость одними лишь формами высказывания и дискурса слишком хорошо демонстрирует, какими изнеженными и эстетизированными стали наши лучшие либеральные инстинкты, как далеки мы от того, что на самом деле важно, – от мотива, чувства, убеждения.

Кульминационно взглянем всего на один отрывок из знаменитого «Необходимого объяснения» Ипполита из «Идиота»: «Кто посягает на единичную „милостыню“, – начал я, – тот посягает на природу человека и презирает его личное достоинство. Но организация „общественной милостыни“ и вопрос о личной свободе – два вопроса различные и взаимно себя не исключающие. Единичное добро останется всегда, потому что оно есть потребность личности, живая потребность прямого влияния одной личности на другую. <..> Почем вы знаете, Бахмутов, какое значение будет иметь это приобщение одной личности к другой в судьбах приобщенной личности?»

Вы можете себе представить, чтобы любой из наших важных современных романистов позволил своему персонажу сказать что-то подобное (и не просто напыщенному лицемеру, чтобы потом какой-нибудь ироничный герой его подколол, а в рамках десятистраничного монолога человека, размышляющего, покончить с собой или нет)? Причина, по которой вы не можете представить, – та же самая, по которой он не позволит себе это сделать: такой романист стал бы в наших глазах претенциозным, вычурным и глупым. Прямая подача подобной речи в Серьезном Романе сегодня спровоцирует не возмущения или обличения, но хуже – вздернутую бровь и весьма холодную улыбку. Ну, может, если романист действительно важный, – сухую насмешку в «Нью-Йоркере». Такого романиста (и вот вам самое истинное представление об аде нашего века) подвергнут публичному осмеянию.

Так что он – мы, писатели, – не посмеет (не сможет) пробовать продвигать идеологию в серьезном искусстве[369]. Это как «Кихот» Менара[370]. Читателям было бы или смешно, или стыдно за нас. Если это правда (а это правда), кого винить за несерьезность нашей серьезной литературы? Культуру, смехачей? Но они бы не стали (не смогли бы) смеяться, если бы морально страстный, страстно моральный текст был также гениальным и лучезарно человеческим. Но как его сделать таким? Как – современному писателю, даже талантливому современному писателю – набраться смелости, чтобы хотя бы попробовать? Ведь никаких формул и гарантий нет. Хотя есть образцы. Один из них книги Франка сделали конкретным, живым и чертовски поучительным.

1996, первая публикация – в том же году в журнале The Village Voice под названием «Feodor's Guide» – «Гид по Федору», с отсылкой к путеводителям «Fodors Guide»

Большой красный сын

Американская академия неотложной медицины подтверждает: каждый год скорая принимает приблизительно десять – двадцать вызовов от взрослых американцев мужского пола, кастрировавших самих себя. Обычно – с помощью кухонных принадлежностей, иногда – с помощью бокорезов. В ответ на очевидный вопрос выжившие пациенты чаще всего сообщают, что сексуальные желания стали для них источником невыносимых конфликтов и тревожности. Жажда идеального облегчения и невозможность достичь его всякий-раз-когда-хочется – все это вместе создавало напряжение, которое они больше не в силах были терпеть.

Именно этим тестостеронно страдающим мужчинам за тридцать, чьи случаи самокастрации были документально зафиксированы за последние два года, – именно им ваши корреспонденты[371] хотели бы посвятить эту статью. А тем измученным душам, которые подумывают о самокастрации в 1998 году, мы хотели бы сказать: «Остановитесь! Придержите свои кухонные принадлежности и/или бокорезы!» Потому что мы верим, что, вероятно, нашли альтернативу.

Каждую весну Академия киноискусств и наук проводит церемонию награждения за самые выдающиеся достижения во всех сферах мейнстримного кинематографа. Церемония называется «Премия киноакадемии». В США мейнстримный кинематограф – серьезная индустрия, как и сама церемония. Печально известные меркантильность и лицемерие всех церемоний награждения вызывают отвращение у многих миллионов и миллионов и миллионов телезрителей, которые включают телевизор в прайм-тайм, чтобы посмотреть эти самые церемонии. Это не совпадение, что церемонии «Оскар» проводятся во время рейтинговой недели. Мы почти поголовно – несмотря на гротескность самой идеи, – смотрим, как индустрия претенциозно поздравляет саму себя, делая вид, что она – все еще форма искусства, слушаем, как люди в костюмах за 5000 долларов изображают по сценарию пышные клишированные удивление и скромность и т. д. – всю эту циничную постмодернистскую чепуху, – но мы продолжаем смотреть. Переживать. Несмотря на то что лицемерие причиняет нам боль, несмотря на