— Вот с дитем и велено привести, господин манус, — поклонился гость. — Ведь не у одной у нее дите. Князь Мирослав день и ночь плачет, не ест. В тереме лекарки нет, кто и был в Черне, разбежались, боятся, что на княжеском дворе призрак их заберет или княгиня убьет в сердцах, как старого сказителя убила. Не для княгини прошу — для князя нашего, в котором кровь Владиславова течет. Манус, отпусти свою хозяйку, головой перед тобой за нее отвечу, глаз не спущу. Я при ней все осень и зиму служил. Думал, уж нет ее в живых, извела проклятая Надзея…

— Петр, то-то я слышу, голос знакомый, — вышла на крыльцо Ханна, погладила Дорофейку по голове, успокаивая. — Так и знала, что проболтаются тебе девки, не смолчат. Да только лучше будет, если ты уйдешь, а то узнает княгиня, что я тут…

— Знает, — сокрушенно проговорил Петр. — За тобой прислала, лекарка. Сказали ей, что ты родила. Кто — не ведаю. Точно не девки. Их за то, что знали и не сказали, за косы оттаскала Агата сгоряча, но они тебя не выдали. Другой кто-то. Сказала: если хочет в Черне остаться жить, придет и ребенка принесет. И пусть не ждет, пока за ней с посохами и книжками придут — сама явится.

Дорофейка почувствовал, как похолодела, затряслась рука лекарки.

— Ты иди, Петр, — сказала она твердо. — Я ребенка соберу и явлюсь.

Гость еще помялся на пороге, но, успокоенный ласковым обращением хозяйки, ушел, простившись до нового свидания.

Ханна торопливо побежала в дом.

Дорофейка юркнул за нею, вслед за Бориславом, который, грохоча сапогами, последовал за лекаркой.

— Уходить мне надо, Борислав Мировидович, — зашептала она. — Отберет княгиня Мирогнева. Погубит.

— Да отчего она должна его погубить? — спросил, недоумевая, Борислав. — Не станет тебе мстить княгиня, что дочку ты ее не спасла. На все Землицына воля… Ведь не сын же твой Гнешек Владислава Чернского?

— Нет, — замахала руками Агнешка. — Мой он, только мой!

— Вот так и скажешь ей. Гнешека довольно на руки взять даже слабому магу, чтобы почувствовать, что мертвяк он и силы в нем нет ни капли. А как поймет княгиня, что не княжеский он сын, так и отпустит тебя. Будешь ходить в терем, наследника врачевать. Куда ты собралась бежать? В лес? С новорожденным?

Дорофейка увидел, чуть приоткрыв глаз, как хозяйка села на постель, залилась слезами, а бородач обнял ее за плечи и погладил отечески по коронованной золотыми косами голове.

— Бери ребенка и иди. Я тебя из ледяного склепа мертвого вытащил, помнишь? Из заклятья смертного вытянул. Хоть на сколько хочешь замков тебя запрет Агата — я тебя выведу и еще должен ост анусь навек за то, что руки мои ты мне вернула. Веришь?

Ханна горестно кивнула. Вынула из кроватки Мирогнева, стала пеленать, медленно, словно прощалась с ним.

Младенец сучил ножками, дрожа всем телом. Под глазами его залегли глубокие тени, глазки гноились, опухли. Ноготки на ножках и ручках посинели.

Агата спеленала внука и передала на руки кормилице, но Мирослав отвернулся от груди, не тронув даже капли молока, и вновь затрясся в судороге.

Не вытерпело сердце княгини. Зароились на перстеньке белые искорки, замелькали, хлынули с зеленого камня на бледную впалую грудь маленького князя. Мирослав задышал тише, ножки и ручки повисли плетками. Кормилица унесла его в опочивальню, а княгиня обессиленно опустилась на лавку.

— Матушка Агата, — с поклоном вошел Гжесь, держа в трясущейся руке письмо. — Беда у нас. Песчанку сожгли.

«То-то плакал Мирослав. Чувствовал», — подумала княгиня. Сказала:

— Кто?

Гжесь замялся в дверях, глядел так, словно надеялся, что сама княгиня поймет.

— Кто!? — прикрикнула она на старика.

— Говорят, «лисы» спалили. Бяломястовичи. Гербовые. — Советник, казалось, по слову выдавливал из себя вести, стояли они ему костью в горле.

— Врешь! Врут! — выкрикнула Агата отчаянно. — Якуба оклеветать решили, твари небовы. Дружина наша там недалече, так, Гжесь? Взяли кого?

Старик покачал головой.

— Были в Песчанке два твоих гербовых мага, госпожа, да только убили их. Проклятым металлом убили, лишив силы. Зарубили железными мечами для острастки других. Деревенских всех согнали в дом старосты да подожгли, а тех, что вылезти хотели, также мечу предали. Когда основная дружина прибыла, уж все ускакали. Одно пепелище и нашли.

— Почему только двое?

— Так граница-то длинная. В те деревни, что ближе к Скравеку и к Дальней Гати, послали по пятеро, в пограничные с мертвой землей Мировитовой, Бялым, уделом старого Бозидара и в те, что на берегу Черны, — по двое. Граница длинная, земли много, не хватает гербовых. Те, что на неполный герб, отказываются, а полного герба не так много у Черны на содержании. На свою силу надеялся князь Владислав.

— Да что ты вечно тычешь мне своим Владиславом, старик?! — закричала Агата зло. — Мирослав теперь твой князь! Неуж в этом забытом Землицей уделе нет мужиков, чтобы защитить нас?! Хотят нас с сыном рассорить! Хотят междоусобицы? Не выйдет!

— Но ведь ответить надобно, княгиня, — сказал Гжесь. — Ежели каждому позволять рвать по куску от Черны, деревни жечь, людей, что под твоей рукой, губить, так и нам с тобой, матушка, скоро головы не сносить. Свои же и растерзают. При младенце-то кто сел на престол при колыбели — тот и князь.

— Разошли по деревням еще ратников. Пусть сторожат. Раздай им, сколько есть, склянок от топи, — приказала княгиня.

— Нет у нас больше людей, матушка. Только стражники городские да охрана Князева.

— Вот их и отправь. Что толку от них здесь, если у нас на границе разбойники рыщут?

Гжесь посмотрел на нее с осуждением из-под косматых седых бровей.

— Да ведь когда к удару готовятся, не растопыривают пальцы, а собирают в кулак, а мы людей рассеиваем. Как же так, матушка?

— Не будет удара. Некого нам крушить. Якуб придет с дружиной и поддержит нас первое время, а потом управимся. Поймут стервятники, что не одной высшей силой Владислава Черна сильна.

Гжесь с поклоном удалился, лишь немного отворив дверь, но за створкой успела заметить Агата пестрое платье, белую строченую рубашку, рыжие косы.

Агнешка вошла тихо, поклонилась едва не до полу, прижимая к груди ребенка.

Княгиня впилась взглядом ей в лицо, стараясь угадать по выражению глаз лекарки, не князев ли выродок. А ну как давно пригрел гадину на груди князь, потому и выбрал в повитухи Эльжбете? Знал, что в один срок им родить.

«Нет, — одернула себя княгиня. — Не мог он знать, что Эльжбета раньше родит. Не стал бы звать в повитухи бабу, которая перед самыми княгиниными родами может в родильной горячке дух испустить. Верно, и самому не пришло в голову глянуть повнимательнее на черное-то одеяние Ханны».