Приграничье чернское страдало если не от разбойников, так от проклятой радуги. В трех деревнях лопнуло око. Прискакали оттуда гонцы, просили слезно больше склянок с зельем — прожорливей стала топь, не хочет закрываться, лопаться око. Тащит к себе всякого, в ком хоть капля магии есть.

Агата в который раз пожалела, что не успела оставить при себе никого из Владовых приспешников. Верно, и закраец, и толстяк-книжник знали, как приготовить настой от радуги. В запасах княжеских почти ничего не осталось. Скорее всего, был и потаенный, да только не знала о нем княгиня и придумать не могла, где искать.

Плакал без конца Мирек, терзал его зов Землицын, удел княжеский, да только даже рассказать не мог младенчик, откуда беда идет, где нужна помощь господина.

Агата обняла себя руками за плечи, сдавила, потому как показалось на мгновение, что сердце выпрыгнет от страха и тоски.

Тяжела оказалась доля чернской госпожи.

Кольнула сладкой болью мысль об Иларии. Ради нее, Агаты, ее честь защищая, принял Иларий позорное клеймо. С ним почувствовала она себя снова живой, молодой, сильной… Вспомнились княгине сильные манусовы руки, жаркое дыхание, горячее гибкое тело…

От мыслей, зажегших щеки алым, отвлек пришедший с докладом старый Гжесь. Зря отвлек И без него хватало дурных вестей, а вот тепла и радости — тени не было. Сказал старик, что нанять вольных этой весной едва ли выйдет. Все ушли на зов князя Якуба в Бялое, где зимой, по слухам, несколько гербовых умерло от лихорадки, поэтому князь новых магов ищет, а тех, что Якуб отослал, старый Гжесь видал и нанимать не позволит. Пьянь беспутная.

Агата слушала его и не слышала. Одна она. Совсем одна. Неоткуда ждать помощи. Сама Землица, кажется, наказывает ее за все, что сделала княгиня и не сумела сделать. Магов вольных нет. На своих надежда невелика. В Мирославе кровь Чернца течет, за него станут они биться — за его бабку нет. Первыми выведут, случись война, княгиню за ворота и отдадут врагу.

Отослав старика прочь, Агата взяла из колыбели Мирослава, набросила на голову платок и вышла прочь.

Солнце погладило по щекам, ласково коснулось ресниц. Весна стремительно вступала в права в Срединных княжествах. Скоро, почти торопливо, забыв о степенности, приличной для госпожи, топила снег в низинах, зажигала зелеными язычками первые листья на ветках берез, кленов и ракит.

Агата поцеловала внука, вдохнув теплый детский запах, поспешила ко храму, пока жрец не затворил ворота до вечера.

Завидев ее, люди кланялись, удивленно перешептываясь, отчего это княгиня одна с наследником, не в возке, а запросто, как горожанка, отправилась в храм. Не иначе, решили, обет какой принесла в память о дочери и зяте.

Агата опустилась коленями на ржаной, пахнущий прелью сноп у алтаря, склонила голову перед большой собранной из колосьев фигурой Землицы. Казалось ей, что смотрит праматерь строго и осуждающе: мол, чего расквасилась, княгиня, хватит жалеть себя. От такой жалости сил не прибывает. Мирослав уже не плакал, а сипел, сорвав голос от бесконечного крика. По посиневшему от плача личику катились слезы. Земля требовала от князя помощи, а он мог только заходиться в безудержном плаче, а бабка — прижимать его к груди, шепча слова утешения, да изредка сбрасывать на голову внука белые змейки с кольца, чтобы он хоть немного поспал. Да только любая попытка зачаровать высшего мага, хоть и младенца, давалась тяжело, и Агата копила силы. Вдруг да придется бежать, спасать внука.

Она осенила себя и Мирослава Землицыным знаком, еще ниже склонилась, делая вид, что молится, а на самом деле тайком смахивая накипевшие на глазах слезы.

Когда чья-то прохладная рука легла ей на плечо, Агата вздрогнула. Иларий опустился рядом на колени, бросил на княгиню быстрый взгляд…

И снова прикрыл глаза. Свет и цвет резанули по зрачкам, словно кто песком бросил в лицо Дорофейке. Он тихонько, по стеночке, добрался до чулана, куда не забиралось прямое солнце из окон, снова открыл глаза, укрывая ладошкой от резкого света тот, что пострадал от кулачка Мирогнева.

Дорофейка различил доски полок, матово блестящие горшки со снадобьями, бутыли с домашним вином, мешочки с травами и крупами. Он вытянул перед собою руки и принялся разглядывать, ошеломленный тысячью внезапных открытий. Ногти у него были грязные, с черной каймой, и ему стало стыдно, как он отбивался утром от девки, что хотела умыть его и остричь эти гадкие ногти. На колене осталась соломенная труха — в храме он долго ерзал на коленях на снопе, прежде чем устроился на молитву, выпевая которую жрец так фальшивил, что Дорофейке хотелось заслонить руками уши. Но вместо этого он потихоньку приоткрывал заплывший глаз и пытался понять, что же такое видит. Не мерещится ли это ему.

Нет. Видел. Видел то же, что и чувствовал — видел шершавое серое дерево полок, по которым водил рукой. Видел в мешке овес, запах которого обожал. И от этого удивительного чувства, когда соединялось где-то у него в голове то, что он знал, с тем, что видел, сладко ныло где-то в загривке.

И вдруг все в один миг переменилось. Потемнело кругом, сверкнули молнии, на руках его, замерших на мешке с овсом, выступила алая пена, потекла по предплечьям, по локтям, закапала на пол, растекаясь в единственное слово, которое Дорофейка не мог прочесть, но тотчас запомнил. Видение схлынуло. Он снова был он один в чулане, руки его были чисты, а на полу не осталось и следа.

Дорофейка понял, что слово это, данное ему в видении, очень важно, да только кто его прочтет? Выдать себя Агнешке или Бориславу? Сказать, что Мирогнев излечил его слепоту, ударив в глаз? Не засмеют — глаз-то видит, да только едва ли подпустят к младенцу. Станут — не из корысти, в этом был уверен Дорофейка, из жалости, как его приняли, — таскать к младенчику калек да юродов, чтобы лечил. А добро да здоровье — они товар ходовой, всякий хочет себе урвать, никто не спрашивает дающего, только просят да требуют. А ну как узнает княгиня — тотчас Мирогнева у них заберут, хорошо, если с матерью, а если так? Разбойников княгиня милует — поди разбери, что у нее на уме.

Дорофейка выбрался из кладовки, скинул лапти и, тихо ступая босыми ногами, вышел на крыльцо. Начертил палочкой слово на земле у порога и забежал обратно, слыша, как скрипит створка ворот конюшни.

— Война, — прочитал, медленно разбирая буквы, конюх. И, рассердившись, крикнул в сторону кухонного окна: — Кто писал? Бабы-дуры, кто писал? Говорил батюшке Бориславу, нечего вас буковьям учить. Какая вам война? Брехуньи!

Дорофейка сжался, забившись в угол и крепко зажмурившись, и тихо повторял себе: «Война».

— Эй, мальчик, хозяйка твоя дома? — спросил над головой незнакомый мужской голос. — Лекарка Ханна мне нужна. Княгиня за ней посылает.

Дорофейка ничего не успел ответить. Навстречу посланцу княжескому выступил Борислав, выглядел он грозным и сердитым.

— Зачем ей лекарка Ханна? Ханна службу свою окончила, была она на гербе у Владислава Чернского, теперь свободна. Дите у нее маленькое. Не пущу.