— Поживешь здесь, посмотрим, что запоешь. Меня это чертово безделье доконает.

— Кому-нибудь, может, и поверил бы, а тебе нет. Ты не такой, как все, ты не можешь, права не имеешь, поддаваться мимолетным настроениям.

Кравчинский горько улыбнулся.

— И невозможное возможно, ответил бы Руссо. Скажу тебе, Коля... только тебе... Иногда руки на себя наложить хочется. Посмотришь на все это, и — верь не верь — страшно становится. А тут еще Фанни. Ольга твоя привыкла к разным невзгодам, а Фанни... Ты видел, что у нее в глазах? Страшно смотреть! Столько муки, тоски, укора...

— Обыкновенные глаза, Сергей. Ты давно говорил, что ее глаза непостижимы. Еще тогда, при первых с нею встречах.

— Лучше бы она не приезжала.

— Что ты, Сергей?

— Я же сказал: между нами. Тебе я верю, Морозик.

— Однако зачем такое самобичевание? Разве оно хоть кому-нибудь может принести облегчение? Удивительно, что именно тебе надо это втолковывать.

— Вероятно, у каждого бывают минуты отчаяния.

— Ты не имеешь на это права, — резко оборвал товарища Николай. — Что сказали бы, услышав эти слова, те, кто боготворит тебя?

Сергей отрицательно покачал головой.

— Не говори глупостей. Какой я герой? Огонь мой погас в тот день, когда я послушал вас и поехал сюда. Народу нужны живые, а не погасшие светила.

— На тебя, Сергей, нашла самая обыкновенная хандра, и ты говоришь черт знает что.

— Возможно, возможно. Однако оттого, что ты установил диагноз, болезнь не уменьшится. Тем более не прекратится. Потому что не существует лекарств, которые бы лечили тоску человека, его печаль. Для этого требуется очень многое. Вернее, и много, и мало. Для этого человеку надо дать возможность быть таким, каким он родился, для чего он родился.

— Все это верно, Сергей, если бы речь шла о ком-нибудь другом. Но ты для нас не кто-нибудь. Ты не имеешь права на отчаяние.

— Однако довольно, Николай, довольно! — резко поднялся со скамьи Сергей. — Зафилософствовались мы с тобой. Извини.

— Ну вот, — обрадовался Морозов, увидев друга в его обычном состоянии, — что я говорил?..

— Пойдем-ка лучше до дому, как говорит мой новый товарищ Михайло Павлик.

— Кто он, этот Павлик?

— Такой же... эмигрант. Разве что из ближних краев, галичанин. Интересный человек! Писатель и издатель. Я вас при случае познакомлю.

...Возвращались окольными улицами, узенькими и ломаными, где уже искали себе приют ранние весенние сумерки, где мало кто из прохожих мог встретить их, двух преследуемых, разыскиваемых русских эмигрантов. Шли, говорили, и, казалось, не видят они этой необычайной красоты старинного города, не видят предвечерних, слегка позолоченных последними лучами солнца снеговых вершин, собора, что всей своей ажурной готической громадой будто порывался в поднебесье.

Возле дома к ним подошел элегантный, в цилиндре, человек.

— Месье Сергей? — спросил на ломаном языке.

Сергей остановился.

— Что вам угодно?

— Простите, — слащаво усмехнулся незнакомец, — имею к вам дело.

Он рассказал, что по поручению официальных немецких кругов хотел бы переговорить с ним, лидером русских эмигрантов, об издании революционной газеты: правительство канцлера Бисмарка сочувствует им, русским, и готово финансами поддержать это начинание.

Сергей слушал терпеливо, но когда посланец произнес имя Бисмарка да еще упомянул о деньгах, не выдержал, спросил:

— С каких это пор, скажите на милость, немецкий канцлер начал беспокоиться о наших делах? Или ему мало своих собственных, что лезет в чужие?

— Напрасно мсье так раздражается, — расплылся в улыбке незнакомец. — Германию и Россию, как известно, издавна объединяет много общего. И кто знает, сколько немецкой крови в царском роду Романовых.

Намек был достаточно прозрачен.

— Это верно, — вмешался в разговор Морозов, — цари не очень заботятся о чистоте своей крови. Что ж из этого следует? Не думает ли господин канцлер таким образом приобрести и нашу корону?

— Господа! — удивленно воскликнул агент. — Как можно? Мы просто сочувствуем вам. Через газету можно было бы повлиять на вашего монарха.

— Господин Бисмарк предлагает деньги на нашу свободу, чтобы покрепче держать ее в руках, — уже гневно проговорил Кравчинский. — Держать и в подходящий момент задушить. Кстати, с нашим же монархом вместе.

Немец смутился.

— Что изволите передать? — спросил, хотя ответ и так был ясен.

— Передайте тому, кто вас послал, и запомните сами: революционеры не продаются, — четко сказал Сергей. — И не торгуют свободой. — Не прощаясь, он повернулся, вошел во двор. За ним, слегка кивнув агенту, последовал Николай.

— Видал типа? — сказал Кравчинский. — Своих социалистов, того же Маркса, изгнал из страны, а тут расщедрился.

— Меня волнует другое. Откуда им известно, кто ты? — встревоженно спросил Николай.

— В этом-то и суть, дружище. Чувствую, что долго мне здесь не усидеть. Домой надо, домой. — Он помолчал и добавил: — Зайдем к Фанни, расскажем, как мы отбрили посланника Бисмарка.

Вдруг его охватил смех. Сергей смеялся искренне, от души.

А еще спустя несколько недель, когда под дыханием теплых ветров в город пришла настоящая весна, приехал Плеханов. Известие, что Жорж уже здесь, в Женеве, обрадовало и взбудоражило Кравчинского. Не говоря никому ни слова, он поторопился к гостинице, где остановился Плеханов.

— Ругаться пришли? — полушутя спросил Георгий Валентинович, когда они поздоровались.

— Да, — сухо бросил Сергей. — Меня выдворили, теперь и сами в бегах... Кто же остался там?

— «Земли и воли» больше нет, Сергей. Теперь каждый пойдет своей дорогой. По всему видно, там остается «Народная воля», а мы, чернопередельцы...

— Будете отсюда щекотать самодержавие? — не дав ему закончить, ехидно спросил Сергей.

По худому, продолговатому лицу Плеханова пробежала тень недовольства, какая-то боль, он переждал минуту и спокойно ответил:

— Вы угадали, Сергей, отсюда. Только не щекотать, а наступать. Вас это удивляет?

— Возмущает.

— Дело вкуса. Даже глубоко уважая вас и вашу личную храбрость, целиком разделять ваши взгляды не могу.

— Интересно, почему? По-вашему, мои взгляды ошибочны?

— По-моему, да... То есть в отдельных пунктах.