жене. — Ты даже не представляешь, как это невероятно тяжело — сидеть, сознавая, что ты там нужен, что там твои руки необходимы... Возьмусь за литературу — надо написать правду о нас. Ведь чего только не печатают о русском нигилизме! Для кое-кого наша борьба — забава, фарс. А надо раскрыть Европе глаза! Показать, что такое наше движение на самом деле.

Писал в Париж, Лаврову, просил, чтобы связал его с какой-либо газетой. Лавров обещал, между прочим намекая, что он, Сергей, уже оторвался от русских дел, что газетам интереснее получать корреспонденции от очевидцев, если не от самих участников событий.

— Он имеет основания, — соглашался Кравчинский. — Даже год теперь многое значит. Столько перемен.

Сергей затаился, напрягся, как тигр перед решающим прыжком.

На протяжении трех столетий кряду, ежегодно, в ночь с 11 на 12 декабря, Женева отмечает праздник Эскалад — день освобождения города от нашествия савойцев.

Легенда рассказывает: в это самое время далекого 1602 года южный сосед Женевы, герцог Савойский, решил коварно, без объявления войны, овладеть большим торговым городом, привлекавшим его красотой и богатством. Войска герцога незаметно подошли к городу и начали было в полночь взбираться на его стены. Как раз в этот момент жительница Женевы, некая Руайом, вышла во двор с котелком горячего супа. Заметив вражеского солдата, спускавшегося с городской стены, женщина недолго думая выплеснула на него суп. Ошпаренный солдат завопил на весь город и... разбудил женевцев.

Разгорелся бой, коварный герцог едва унес ноги, оставив под стенами Женевы немало доблестных своих воинов.

С тех пор и чтят женевцы это знаменательное событие, первую женщину-патриотку. За много дней до праздника в магазинах города начинают продавать «котелки тетушки Руайом», правда, не железные, а шоколадные и наполненные не супом, а самыми лучшими конфетами, печеньем и другими изделиями местных кондитеров, газеты наперебой печатают материалы с описанием событий незабываемого 1602 года. На праздник приезжают ученые — этнографы, фольклористы или просто любопытные из соседних стран и краев, потому что женевцы умеют из всего сделать событие, всему придать особенный вид: это увеличивает приток туристов, а следовательно, и доходы горожан...

Поздно вечером Кравчинский покинул свое убогое жилище — решил посмотреть народное гулянье. Фанни тоже пошла с ним. Вообще это ей, жене, обязан он своим выходом в город, вряд ли решился бы сам в такое трудное для них время любоваться чужим весельем.

Изогнутыми старинными улочками вышли к Рю-де-Марше, заполненной до отказа людьми. Сергей и Фанни взобрались на какое-то возвышение, чтобы лучше были видны и улица, и озеро, тоже, казалось, глядевшее свинцово-темным глазом на праздник Эскалад.

С гор сыпалась мелкая, колючая снеговая крупа, веяло пронизывающим холодом, однако никто и не помышлял о том, чтобы уходить домой, все с нетерпением ожидали начала торжественного шествия.

Сергей всматривался, не видно ли кого-нибудь из знакомых, ему не очень-то была по душе эта праздничная забава, однако, раз уж вышел, попал в этот водоворот, надо стоять, ждать.

Вот где-то в конце Рю-де-Марше из сумеречной глубины показались факельщики, море ярких огней, которые, казалось, плясали, прыгали, радовались, вобрав в себя частичку человеческих чувств. Их сопровождал глухой, тревожно-торжественный гул барабанов, цокот лошадиных подков, сначала далекий, но с приближением становившийся все более мощным, — словно двигалась непобедимая, опаленная боями и овеянная славой рать.

Огни приближались, от факелов уже тянуло чадом, бой барабанов и цоканье копыт сливались в однообразный гул, над конскими гривами колыхались одетые в старинные кольчуги и шлемы всадники, подсвеченные огнями, полыхали старинные, взятые из музеев и хранилищ знамена, поблескивали остроконечные пики и воинственно обнаженные мечи.

Фыркали лошади, громыхали колесами пушки, тяжко двигались неуклюжие осадные гаубицы. Все черное, задымленное, закопченное давностью лет...

Где-то в середине — группа «пленных» савойцев со связанными руками. Их скоро «казнят», поэтому все с интересом и нетерпением поглядывают на крупную фигуру в красном, возвышавшуюся над «пленниками...

Сергей вздрогнул. В этом торжественном хаосе ему вдруг послышался голос Квятковского... Лизогуба... Осинского...

— Тебе холодно? — спросила Фанни, теснее прижимаясь к мужу. — Может, перейдем в более тихое место, здесь ветрено.

Крепче стиснул ее запястье. Пусть! Может, и его когда-нибудь поведут вот так, может быть, и за ним будет следовать палач, весь в красном, кровянистом, с топором на плече... Но нет, его так не поведут, их так не водят, — боятся, даже закованных в кандалы боятся. Их казнят тайно, на глухих тюремных дворах. Никто ведь не видел, как казнили его товарищей...

Улица гудит, грохочет, ревет, охваченная радостью, восхищением. Женевцы помахивают фонарями, приветствуют «победителей» криками, возгласами придают им храбрости.

«А проспали бы свою свободу, если бы не тетушка Руайом...»

— Уйдем отсюда, — сказал Сергей, наклонившись к Фанни.

Протискивались сквозь толпу, чтобы кое-как выбраться из водоворота, а он втягивал в себя сильнее, увлекая куда-то в центр, к буйной вакханалии, и невозможно было выкарабкаться на свободу. Неожиданно очутились в самой гуще, где их завертело, закружило и понесло вместе с толпой. Вдруг среди этой сумятицы послышался чей-то отдаленно знакомый голос.

— Мсье Сергей!

Кравчинский посмотрел в сторону, откуда послышался голос, но никого из знакомых не заметил. Там столпилась городская знать, мэр и его приближенные.

Кравчинский уже подумал, что ослышался, потому что в этой толпе незнакомых людей никто не мог назвать его по имени, но тот же голос окликнул его снова:

— Мсье Сергей! Же ву салю, мсье![6]

Невдалеке, через улицу, стоял весь сияющий от удовольствия мэр. Сергей вежливо кивнул толовой, попробовал улыбнуться, но улыбки, кажется, не получилось, однако мэр не заметил этого, тоже закивал головой, поднял руку и легким движением дал понять, что приглашает его в свою компанию.

«Откуда ему известно, кто я... Ведь никогда мы не встречались».

— Не удивляйтесь, мсье, я вас узнал, — протягивал для пожатия руку мэр. — Я вас прекрасно знаю и очень рад, что сегодня, в тот знаменательный для нас день, вы с нами, среди нас.

«Овва! Сто чертей тебе в печенку! Лучше бы нам с тобой не знаться!»

От слов мэра у Сергея похолодело в груди. А он — чудак! — думал, что до сих пор его никто, по крайней мере из официальных кругов, не знает. Вот так новость! Сам мэр его приветствует.