Несколько часов, которые оставались у меня до отъезда, я провела у своего зятя. Он по собственному опыту знал характер моей матери и обстановку в нашей семье и был очень сильно опечален тем, как мы жили. Эрик Шмедес был датчанин и пообещал мне через дипломатическую миссию своей страны сообщить новости о нас моей свекрови в Санкт-Петербург и попытаться получить от нее ответ. Эти обещания он сдержал.

Я нисколько не изменила наше положение, но принесла надежду.

Кира в это время начала делать первые шаги, и Вацлав был этим очарован. Кроме того, она начала произносить «татака», что на ее собственном варианте русского языка значило «отец». Вацлав обожал ее, и было похоже, что Кира отвечает ему тем же: девочку не интересовал никто, кроме него. Так что его постоянная, неустанная забота днем и ночью и его терпение были вознаграждены. Вацлав мог часами играть с Кирой. Он подбрасывал ее в воздух и, вызывая у Киры восторг, катался вместе с ней по траве, и они вместе возили по земле вырезанную из дерева разрисованную утку.

Кира иногда прыгала в постели, изгибая свое тело. «Видишь, она будет танцовщицей: она уже танцует». Но самую большую радость Вацлав испытал как-то днем, когда Кира, сидя у него на руках, начала двигать своими руками и головой в точном соответствии с мелодией шарманки. «Она — моя маленькая Камарго».

Прошло несколько недель, и нас осветил новый луч надежды — письмо от маркизы де Рипон, которое тайком провез через границу друг-испанец, приехавший в Австро-Венгрию с особым поручением.

Она писала нам с большой любовью о том, как она пыталась предупредить нас, когда стала считать, что возникла угроза войны, как она несчастна оттого, что ее дорогой Ваца должен переживать такое испытание. Но она работает для нашего освобождения, и нас отпустят на свободу; все ее друзья стараются помочь. Она хотела узнать новости о Кире, которую называла «моя маленькая балерина», и рассказала нам все о своем госпитале и о горе, которое война принесла нам всем. «Я никогда больше не смогу смеяться после того, как увидела все эти человеческие несчастья, и в эти дни безнадежности воспоминание о вашем танце — единственное, что прекрасно. Стоило жить, чтобы увидеть его», — писала леди Рипон.

Вацлав старался не встречаться с моей матерью, они едва разговаривали друг с другом. Теперь она пришла с новым предложением: посоветовала Вацлаву сменить гражданство, стать гражданином Венгрии, Польши или еще какой-нибудь страны. Но Вацлав отказался: «Я родился русским, я могу отблагодарить свою страну, которая сделала меня артистом, и я останусь русским».

Однажды, когда мы отмечались в полиции, нас упрекнули за то, что мы учим Киру только русскому языку и запрещаем ей учить венгерский. Я сказала на это: «Ей всего шестнадцать месяцев. Конечно, она будет учить русский язык, но она еще слишком мала, чтобы говорить на каком бы то ни было языке». Но при этом я спрашивала себя, кто нас выдал.

Той зимой моя мать должна была играть роль Заза в драме Викторьена Сарду. Она пришла к Вацлаву и попросила его показать ей, как ей гримироваться для этой роли. Вацлав попросил ее описать персонаж. Потом он загримировал ее так, как выглядит очень изящная женщина с утонченными манерами в среднем возрасте — по-прежнему красивая, но увядающая. Грим был в высшей степени уместным и артистичным. Но моя мать решила, что Вацлав хотел нанести ей обиду. «Вы же не сделали, чтобы я выглядела как молодая», — сказала она. «Но вы ведь должны быть дамой полусвета, которой около пятидесяти лет, вы так мне сказали; это я и старался изобразить», — ответил он.

Этот случай снова возбудил в ней вражду к Вацлаву; я надеялась, что эта вражда угасла, но ошибалась.

Моя тетя Поли, с которой я поговорила о попытке обменять нас на австро-венгерских офицеров, подумала о своем сыне, который был врачом в армии и находился в плену в одном из концентрационных лагерей у озера Байкал. Она решила повидаться с моим дядей бароном Буррианом, министром иностранных дел в Вене, чтобы добиться его помощи в осуществлении такого обмена.

Вацлав, должно быть, очень тосковал из-за невозможности танцевать. Ему не могло быть достаточно одних упражнений. Он часто уводил меня, и мы танцевали вальс, напевая мотив чудесного вальса из «Евгения Онегина» Чайковского. Вацлав вальсировал не так, как это делали у нас, а очень плавно и точно соблюдая ритм трех шагов, как танцевали в 1830 году, во времена настоящего венского вальса.

В эти месяцы интернирования, когда нас оставили только в обществе друг друга, мы узнали характер друг друга, что в других обстоятельствах вряд ли было бы возможно. Вацлав вдохновлял меня и влиял на меня, изменяя мои чувства и взгляды на искусство и жизнь.

Он открыл передо мной безграничные просторы гуманизма и постоянно дарил мне новые идеи из неистощимой сокровищницы своих мыслей.

Отделенные от всех, мы говорили о многом. Я спрашивала Вацлава о его родителях, детстве и годах, проведенных в Императорской школе. Он рассказал мне все о ней — о школе, где был так счастлив. Потом он говорил мне о тех годах, которые провел с Сергеем Павловичем, об их дружбе и о великой любви, которую он чувствовал к нему. «Я никогда не буду жалеть о чем-то, что сделал, потому что верю, что любой жизненный опыт, приобретенный с целью найти истину, возвышает. Нет, я не жалею о своих отношениях с Сергеем Павловичем, даже если этика их осуждает».

Потом он рассказал мне, как на корабле, по пути в Южную Америку, он первый раз почувствовал, что в конечном счете ошибался относительно любви, и как им овладело неодолимое желание уехать в Сибирь и вести там жизнь монаха-проповедника. Но танец, танец — было так трудно отказаться от него. «А потом я увидел тебя. Говоря по правде, я заметил тебя в Будапеште, в тот зимний день, когда ты в черном бархатном платье сидела в углу и с таким восторгом смотрела на упражнения артиста во время репетиции. Я увидел, что ты чтишь мое искусство, как верующий чтит божество. Это поразило меня: избалованная девица из светского общества, а у нее есть душа. Позже, когда Сергей Павлович сказал мне, что хочет взять тебя с труппой, я посоветовал ему сделать это. Потом я стал наблюдать за тобой, и в тот