Мужчина хрипло рассмеялся, непритворно развеселившись. Что-то в нём изменилось, она впервые разглядела это сейчас — что-то с ним происходило странное, как будто он потерял кусочек своей каменной брони. И всё-таки оставался пугающим до дрожи.

Человек кивнул.

— Ну, проваливай тогда, — бросил он через плечо Голубю. — Беги, малец. Если я увижу, что верёвка завязана, а ты всё ещё на причале, отрежу тебе остальные пальцы.

Голубь снова яростно помотал головой, но Киннитан это показалось скорее жестом отчаяния, нежели отрицания.

— Уходи! — крикнула она. Несколько человек на другом конце причала обернулись, наконец отвлёкшись от пожара в порту. — Я не смогу жить, видя, как ты страдаешь, Голубь! Пожалуйста — это лучшее, что ты можешь для меня сделать. Беги!

Ещё несколько ударов сердца мальчик колебался, затем из его глаз брызнули слёзы, он развернулся и пустился бежать по широкому пирсу, стуча босыми пятками по доскам. Киннитан подумала было всё-таки броситься вновь в холодную зелёную воду, но то ли ужас прошлого раза, когда она почти утонула, то ли ощущение, что она как-то сумела изменить лежащий перед ней путь — пусть лишь самую малость, — удержали её; она обвязала бечёвку вокруг талии и позволила Человеку-без-имени подтянуть себя ближе. Голубя — заметила она с облегчением — уже нигде не было видно.

“Единственная душа, любившая меня, которая ещё оставалась в этом мире, — с грустью подумала она, — покинула меня”. И Киннитан покорно дала похитителю повести себя, как жертвенное животное на убой, подальше от кутерьмы искр над гаванью, в тёмные улочки, зажатые между узкими домишками, теснящимися у причалов порта Агамид.

Она отчаянно выгребала тёмную землю, но каждый раз, как на дне ямы уже мелькало бледное спящее лицо её брата-близнеца, он проваливался глубже в почву, недосягаемый.

Раз или два ей даже удавалось коснуться его одежды, прежде чем брат вновь утопал в чернозёме, но как усердно ни трудилась она, как споро ни отбрасывала грязь, добраться до него не могла. Баррик был жив, но её не замечал и метался, как человек, попавший в паутину ночного кошмара. Она звала и звала его, но брат не мог или не хотел отвечать.

Наконец на что-то наткнувшись, она сжала руку — под пальцами оказалась сырая ткань Барриковой сорочки, — но когда девушка собралась с духом и резко дёрнула, из-под земли, прорвав почву, как шляпка гриба, показалось мертвенно-бледное лицо не её брата, а Ферраса Вансена. От испуга и неожиданности она отпустила добычу, но стоило солдату уйти обратно под землю, твердь под ней самой тоже разверзлась, и она провалилась в удушливую зернистую тьму.

Теперь она была в какой-то норе: над головой червяками торчали из каменистой почвы белёсые корни. Серебром вспыхнуло впереди — только на миг, но она тотчас узнала то, что преследовала раньше… в другом…

Когда? Она не могла вспомнить. Но знала, что это в самом деле происходило, и знала, что эта серебряная штука опять ускользнула. И была полна решимости не дать этому случиться ещё раз. Однако, хоть она и поползла вдогонку со всей возможной поспешностью, девушка была создана для бега на своих двоих, а вовсе не четырёх, — в отличие от того, за чем гналась: оно всегда оставалось за поворотом, лишь мелькал впереди быстрыми взмахами светлый пушистый хвост.

Потом она ударилась обо что-то коленом, покачнулась и врезалась в стену. Земляной лаз обрушился на неё, и Бриони Эддон проснулась.

Ещё не разлепив веки, девушка тряхнула головой и с изумлением обнаружила на ней пышную причёску — с чего это она так убрана ко сну? Бриони открыла глаза — она находилась в своей гостиной. Фрейлины вышивали, тихо переговариваясь между собой. Принцесса уснула сидя, средь бела дня, — и наверняка пускала слюни, как древняя карга.

Ивгения наблюдала за ней с лёгкой улыбкой, и Бриони поспешно вытерла подбородок.

— Как неприлично с моей стороны, как грубо! — воскликнула она, выпрямляясь. — Должно быть, меня сморило. Почему ты так смотришь на меня, Ивви? Я во сне не сказала ничего ужасного?

— О, нет, ваше высочество, — улыбка стала шире. — Бедняжка. Слишком часто засиживаешься допоздна.

— Ты шутишь надо мной. Только один раз я и засиделась — вчера, в последнюю ночь Великих Зосимий. Ты же сама и твердишь мне постоянно, что я должна быть на виду и вращаться в обществе.

— И ты вращалась. И даже кружилась в танце! Никто больше не посмеет обвинить тебя в надменности, дорогая.

— В танце? — Бриони слегка поморщилась. Ничего подобного она делать не собиралась, но пирушки начались под конец долгого, изматывающего дня, и, пожалуй, последний — а может, и не только последний, — выпитый ею кубок вина был уже лишним. — В твоих устах это звучит жутко. Я выставила себя дурой?

Ивви снова улыбнулась.

— Ты привлекла к себе немало внимания, да, но такого, какому, полагаю, другие дамы могли только позавидовать.

— Стой. Ты издеваешься!

— Посмотрим. У твоего секретаря есть несколько вещиц, на которые тебе стоило бы взглянуть.

— Что? — сегодня принцесса казалась себе ужасно бестолковой. Последние ночи, лишённые крепкого сна и полные странных сновидений — о лесах, копании в земле, тёмных норах с корнями — действительно подкосили её. Но это служило слабым оправданием такой несообразительности.

Фейвал Улиан стоял в проёме двери, скрестив на груди руки. Он чрезвычайно быстро вошёл во вкус светской жизни: ни один другой клерик или секретарь в Бродхолле не одевался богаче и ярче.

— Мы уже пробудились от нашего сна красоты[7]? — спросил он. — Потому как несколько писем ожидают вашего ответа — как и несколько посылочек, — юноша закатил глаза. — Одна из них адресована “милой танцующей принцессе” — и я подозреваю, что это вы.

— О боги. Дай-ка мне взглянуть, — она забрала у Фейвала обтянутую тканью коробочку. — Что это?

Ивгения хихикнула:

— Вот глупышка! Открой же и посмотри сама!

— Это подарок? Тут сказано, что он от лорда Никомакоса, — повозившись, Бриони открыла коробку и извлекла из неё маленький бархатный мешочек.