пробку с бутылки дешевой настойки и делает один длинный глоток. Потом еще. Пустая бутылка летит в угол.

– Долго хотел? Ну что ж… Иди, я тебя не держу.

Я боком выбираюсь из подвала, едва не выбив дверь, и поднимаюсь по вонючей короткой лестнице вверх. Вторая дверь, приоткрытая, из–за которой бьет неугомонное июльское солнце. Приходится прикрыть часть глаз, чтобы не ослепнуть.

Торопливо жующий что-то Крот попадается уже на улице, по которой я делаю первые шаги. Здесь все необычно – слишком ярко, слишком шумно. Пугает и завораживает высокий голубой потолок с размазанной по нему белесой паутиной.

– Ой, черт… – говорит Крот. Он роняет пакет, из которого сыплются надкусанная буханка, колбаса и пакет майонеза, на землю. На растянутых спортивных штанах растет и ширится мокрое пятно. – Допился…

Мне не до него. Я резким ударом откидываю его с дороги и иду вперед. Не знаю, что дальше, но я должен дойти до остановки и увидеть этот самый трамвай. Каким бы он ни был. Я в любом случае не буду разочарован.

Слишком долго я мечтал это сделать, слушая его музыку.

Пересадка

«Глубокоуважаемый Иван Евгеньевич!

Простите меня заранее за помарки, пишу быстро, дабы излить все мысли по важнейшему для себя, да и для Вас поводу.

В прошлом письме я подробно изложил все опасности задуманного Вами эксперимента. Боюсь показаться навязчивым, но все равно прошу – подумайте еще раз! Я помню Ваши доводы: и насчет жизненных показаний, сравнимых с необходимостью срочной пересадки человеку сердца или, например, печени, и касательно крайней важности эксперимента для науки. Трансплантация органов пока ненадежная почва для сравнения в силу неудачности одиночных экспериментов естествоиспытателей, но иного примера я предложить, к несчастью, не имею возможности.

Я помню Ваши аргументы, но все равно – насторожен как ученый, и по–простому сказать, боюсь последствий. Для Вас, для высокопоставленного пациента, для нас всех, в конце концов. Выдвинутая Вами гипотеза не раз, как Вы знаете, рассматривалась в средневековой теологии. Рассматривалась, но была с негодованием отвергнута. Вторжение в область божественного прерогатива Создателя, но никак не нас, его грешных творений.

Я помню, что Вы попутчик советской власти, Вы исповедуете атеизм как жизненную философию, поэтому избегаю ссылаться на Св. Писание или иные предметы отвергнутого Вами культа. Я оперирую чистой логикой и болью в сердце в связи с Вашим замыслом.

Одумайтесь! Современная медицина творит чудеса, я знаю, но задуманная Вами манипуляция слишком ненаучна, мистична. Она превосходит все сделанное ранее с помощью скальпеля, равно как и психиатрическими неинвазивными методами. О подобном впору думать индийским йогинам, поклонникам учения Е.П. Блаватской или людям, практикующим иные психотехники, но не Вам, профессору медицины и величайшему, не побоюсь этого слова, из практикующих хирургов современности. Оставьте Зевсу Зевсово и, прошу, позвольте нам, жителям бурного XX века постепенно, мелкими шагами идти к той цели, которую Вы хотите решить за один прыжок в неизведанное.

С огромным уважением к Вам,

но и со страхом перед задуманным,

проф. А.Н. Нижеградский

Москва, 6 апреля 1923 г.»

Иван Евгеньевич закончил читать.

Вздохнул и с видимым неудовольствием бросил письмо на столик, разделявший их с собеседником. Последний, несмотря на двадцатисвечевую лампу, довольно ярко освещавшую кабинет ученого, находился в тени абажура. Граница света и полутьмы приходилась аккурат на короткие щегольские усы, прекрасно подсвечивая волевой подбородок и узкие губы, но оставляя темным все выше.

– Пишут и пишут… Все трое, с кем я поделился задумкой, в один голос отговаривают меня от пересадки. Кудрасов, Ринштейн, теперь еще и этот… Как сговорились!

Собеседник пошевелился. Из тени на профессора сверкнули глаза, будто подсвеченные внутренним пламенем.

– Дорогой мой… Возможно, и сговорились. Это обычная человеческая зависть. Вы – великий хирург, физиолог, равных которому нет ни в Европе, ни за океаном. Конечно, они не хотят ни вашего успеха, ни последующей славы…

Из тени в круг света протянулась рука, постучала о полировку столика папиросой, оставляя табачные крошки. Щелкнула зажигалка, рассыпав облачко искр. Собеседник профессора глубоко затянулся.

– Но их мнение – пыль. Оно не важно – ни вам, ни мне. Это просто зависть.

– Карл Эрнестович!..

– Не надо! – мягко, но очень уверенно перебил его курящий. – Я знаю, что вы скажете. Пациент при смерти и его будущее… Его возможное будущее, если вам удастся эксперимент – ваш трамплин к власти. Или в подвал, к побитой пулями стенке, если не удастся. Все так. Но вы обязаны мне верить, если предпочитаете первое.

С кончика папиросы упал тлеющий уголек, погаснув на лету.

– Итак, вы мне верите?

– Карл Эрнестович, я – ученый. – Профессор чуть сдул в сторону окружившее его облачко дыма. Он не терпел курящих, но этот человек был слишком важен для него. – Я верю в то, что могу потрогать, проверить, повторить, в конце концов. Пока детали эксперимента мне не до конца понятны. И вы…

– Я – существую, – твердо добавил собеседник и ткнул папиросой в пепельницу. – Надеюсь, это заметно?

– Да, но… Вовсе не убежден, что вы тот, за кого себя выдаете.

– Любопытно… А за кого я себя выдаю? – собеседник наклонился к столику, внимательно глядя на профессора. В свете лампы было видно, что глаза у него разного цвета. Один серый, выцветший, схожий оттенком с туманом над утренней рекой, а второй – карий, темный.

– Будь я верующим, я бы сказал, что вы – некая нечистая сила, – решительно, словно прыгнув в холодную воду, сказал профессор. – И мне придется отдать вам душу за удачный исход.

– Но вы же не верите в Бога? – иронично спросил собеседник.

– Не верю… – вытирая выступивший внезапно на лбу пот, тихо ответил Иван Евгеньевич. – Я так и не знаю, кто вы. Не германский ученый Карл Ригер, на которого у вас выправлен прекрасный комплект документов, это уж точно, но… Не знаю. Вы мне наглядно продемонстрировали свою экстраординарность – и движущиеся картины на этом вашем портсигаре, и иные приборы вкупе с познаниями, человечеству недоступными, да–с… Возможно, предпочтительнее было бы с вами не иметь дел, но у меня умирающий пациент. Великий человек, заметьте! Я хоть душу, хоть что отдам, чтобы его – пусть даже не вылечить! – стабилизировать состояние. Скоро двенадцатый съезд, он должен там быть! Меньше двух недель, времени нет. Моих знаний не хватает, а он… Он нужен стране, нужен партии. Необходим всем пролетариям земного шара, всем угнетенным на планете. Он – наше знамя!

К концу профессор почти кричал, но его собеседник оставался