Одежды ей не оставили, одну лишь длинную больничную рубаху. Все равно.

Она выглянула в коридор. И убедилась, что сестры спят на посту. Нет, если бы Евлампия дотянулась до колокольчика, то разбудила бы, к ней бы пришли помочь… твари помочь. А Евлампия умерла бы. Это знание гнало ее прочь.

Она знала, где взять платье медсестры, пусть и село оно криво, ибо мешал живот. Но поверх Евлампия накинула пальто.

Она вышла черным ходом, чтобы свернуть в ближайшую подворотню, а оттуда она шла и шла, забиваясь все глубже в лабиринт городских улиц.

Встречались ли ей люди?

Евлампия не помнит. Собаки, которые привязались, были. Бродячая стая шла следом, подгоняя ее рыком, но их почему-то Евлампия не боялась. Еще она помнит грязный закуток меж двумя домами. Дождь, который лил и лил, черную жижу под ногами.

Изматывающую боль. Она то накатывала, то отпускала, позволяя сделать вдох, чтобы накатить вновь.

В какой-то момент Евлампия, верно, лишилась чувств, потому что все прекратилось. Когда же она пришла в себя, то…

– Он был уродлив, этот младенец. И вовсе не потому, что я его ненавидела. Нет. Я повидала на своем веку изрядно новорожденных. Я знаю, какими они должны быть. Да, в них и в самых здоровых нет особой красоты, но этот… сросшиеся ножки, вспухшая голова, которая с одной стороны придавлена, а с другой будто горбиками пошла. Он не дышал. Я… я не сразу решилась прикоснуться к нему. Он лежал, и даже собаки брезговали…

Старуха закашлялась. И кашель сотрясал тощее ее тельце. А она не пыталась ни сесть, ни хотя бы прикрыть рот. И Анне подумалось, что если болезнь заразна, то…

Чего ей бояться? Она все равно скоро умрет.

Но нет, откашлявшись, старуха легла на бок, подтянула ноги, прикрыв их грязным подолом, и продолжила:

– Не знаю, что было со мной, но после родов наваждение будто бы схлынуло. Я вдруг явственно осознала, что не могу показать это Платону. И ладно бы только ему, но ведь увидят все, заговорят, сочувствовать будут. Ему. Почему-то всегда сочувствуют только мужчинам. А я… меня сделают виноватой. Господь, он видит… крест несет…

В том грязном закутке она и бросила уродца, прикопав его в мусорной куче, понимая, что уже к вечеру псы и крысы не оставят от него и костей.

Она почти решилась вернуться. Она скажет что-нибудь скажет, придумает… допустим, что дитя у нее украли. Кто? Платон будет искать. Он упрямый и…

А правду говорить нельзя. Ни в коем случае.

А если… Про деньги, которые так и лежали на том счете, она Платону не говорила. Этих денег хватит, чтобы уехать.

Она брела, разговаривая сама с собой, со стороны, верно, походя на блаженную, потому как редкие прохожие шарахались от нее. Время от времени Евлампия останавливалась, потому как из нее лилась кровь. Она пыталась сунуть меж ногами грязную тряпку, оторванную от подола, но та выпадала.

Но надо было идти. В банк. И на станцию. Она спрячется, и никто никогда…

Младенческий плач заставил остановиться. Он пробился сквозь пелену безумия, которая застила глаза. Плач был надрывным, мучительным.

И показалось, что ожил тот, выброшенный Евлампией уродец. Но нет. Улица была другой. Почти чистой, разве что младенец плакал. И плакал. И мешал Евлампии думать. Сперва она хотела лишь, чтобы он замолчал.

– Я нашла тебя там, в мусорной куче… – старуха все же села, потянулась. – Кости ноют… Боль – это хорошо. Господь испытывает детей твоих. Господь все видит. Он тебя подкинул во испытание. Мне бы раскаяться, мне бы…

– То есть… – нарушила молчание Анна, – вы меня просто… нашли?

– Да.

– Где?

– На улице.

– Какой?

– Не знаю, – это было сказано вполне искренне. – Я заблудилась. После меня уж дворник заметил, кликнул городового. Тогда меня в госпиталь и доставили. С тобой. Все решили, что у меня родовой психоз. Знаешь, случается такое с роженицами, когда они повреждаются головой. Вот я… Они придумали за меня: и то, как я ушла, и то, что родила… мол, бывает. Хорошо, что все хорошо закончилось. Меня не укоряли. Как же, я столько пережила. Чудом справилась, да и не обошлось без осложнений. Кровотечение не останавливалось. Я плохо помню те дни. Я то впадала в забытье, то выплывала. После мне сказали, что случилось еще одно чудо. А теперь я думаю, что Господь просто решил – испытания очищают душу. Я… я была грязной.

Она вдруг сбилась, заметалась по келье, бормоча молитву. И не одну. Она путала слова, крестилась, широко, размашисто, но лишь затем, чтобы замереть, не дыша.

И Анна отступила. Значит, все зря…

– Это ты, – старуха повернулась к ней. – Это все ты. Ты не была похожа на него… Раньше никто не подозревал, а ты, дрянь, была на него не похожа. Я так старалась. Я пыталась стать идеальной женой. Я терпела его нелюбовь. Презрение его сестры. Я больше не могла зачать, я бы родила других, хороших детей, и он бы полюбил, снова бы полюбил меня. Но ты… ты выросла непохожей, и он проверил кровь. Он ведь целитель, он…

Анна толкнула дверь, и та отворилась, а после закрылась, отрезая безумную женщину, которая кричала что-то неважное.

В темноте было тяжело дышать. Но Анна дышала. И стояла, прижимаясь к двери. И держалась за ошейник Аргуса, боясь отпустить его и потеряться в этой темноте.

– Почему так… – вопрос, кажется, Анна произнесла вслух, иначе на него не ответили бы.

– Это ее добровольное послушание. Она всегда отличалась особым рвением. Видать, много нагрешила.

Много? Мало ли?

Как вообще измеряют чужие грехи? Где та грань, за которую переступить невозможно? Или у каждого она своя? И тогда выходит, что сама Анна… не закончит ли она свои дни в безумии?

Не закончит. Не успеет. Счастье-то какое.

– Господь все видит, – повторила монахиня, сделав знак. – И уж он-то знает…

Путь наверх был бесконечен.

Ресторация «Кюба» не располагала к тяжелым мыслям. Все-то в ней было светло и просторно, и обеденная зала, исполненная в легчайших оттенках беж, и высокие потолки с лепниной, и мягкий свет, который, казалось, исходил отовсюду, чтобы осесть в бокалах благородным белым вином, зажечь редкие по дневному времени свечи, коснуться волос и украшений.

И все же ни запеченные в золе перепелиные яйца, ни перетертые рябчики в знаменитом соусе из шампанского, ни тюрбо, вышедшее ныне преизрядным, не способны были отвлечь Анну от неправильных мыслей. Ей то вдруг становилось безразлично все, включая ресторацию и Глеба, который был непривычно задумчив. То безразличие сменялось желанием сотворить нечто такое, что ужаснет всех. Или хотя бы обратит внимание на Анну, разрушит этот спокойный свет. Тишину.

И она поднимала бокал, касалась губами вина, чтобы, не почувствовав вкуса, отставить его.