Я медленно поцеловал ее щеки и кожу под глазами. Мнехотелось почувствовать губами ее ресницы. Плоть ее горла. Не для того, чтобыубивать, но для того, чтобы целовать; не ради обладания, но ради краткогофизического слияния, которое ничего у нас обоих не отберет, зато сольет нас внаслаждении до того остром, что оно будет похоже на боль.

От моих прикосновений она постепенно проснулась.

– Доверься мне, – прошептал я. – Тебе не будетбольно.

– О, но я хочу, чтобы ты сделал мне больно, – едваслышно ответила она.

Я ласково стянул с нее рубашку. Она откинулась на подушки,подняв ко мне глаза; ее грудь оказалась такой же светлой, как и остальное тело,ареолы вокруг сосков – очень маленькими и розовыми, а сами они – твердыми. Унее был гладкий живот и широкие бедра. Между ног лежала симпатичная тень коричневыхволос, поблескивающих в восходящем солнце. Я наклонился и поцеловал эти волосы.Я поцеловал ее бедра, раздвигая пальцами ноги, пока мне не открылась теплаявнутренняя плоть; мой орган застыл в готовности. Я взглянул на потайное место,застенчиво-складчатое, темно-розовое в своей мягкой вуали. Я ощутил резкоетеплое возбуждение. Я мог бы взять ее силой, столь настойчивым стало моечувство.

Но нет, только не сейчас.

Я подтянулся наверх, к ней, повернул ее к себе лицом ипринял ее поцелуи, медленные, неловкие и неумелые. Я почувствовал, как ко мнеприжалась ее нога, как по моему телу двинулись ее руки, дотрагиваясь до теплыхподмышек и влажных нижних волос этого мужского тела, густых и теплых. Это моетело, оно готово и ждет ее. Вот она прикоснулась к моей груди, ей, кажется,понравилась ее твердость. Она поцеловала мои руки, словно оценивая их силу.

Моя страсть слегка угасла, но мгновенно воспламениласьснова, потом опять выжидательно стихла, но вскоре вернулась опять.

Я совершенно не вспоминал о крови; совсем не думал о биениижизни, которую в другое время мог бы выпить, как темный источник. Скорее, этотмомент был пропитан ароматом неяркого жара ее живой плоти. Казалосьотвратительным, что ее могли обидеть, запятнать ее тайну – тайну еедоверчивости, тоски, глубокого и такого естественного страха.

Моя рука скользнула ко входу; как печально, как грустно, чтонаш союз будет таким неполным, таким кратким.

Когда мои пальцы мягко коснулись девственного лона, тело еезагорелась. Грудь поднялась, и я увидел, как она раскрывается, словно цветок –лепесток за лепестком, как напрягается ее рот, прижимаясь к моему.

Но как же опасности, разве они ее не волнуют? Видимо, внезнакомом доселе порыве страсти она потеряла всякую осмотрительность иполностью положилась на меня. Я заставил себя остановиться, извлек из пакетапрезерватив и надел его; она покорно наблюдала за мной, словно собственной волиу нее уже не осталось.

Вот чему ей требовалась отдаться, вот что она требовала отсебя самой. Я снова принялся целовать ее. Она стала совсем влажной и уже ждаламеня. Я больше не мог сдерживаться. Проход оказался удобным и, когда из негопотекли соки, невыносимо жарким. Ускоряя темп, я увидел, как к ее лицу прилилакровь; я наклонился, чтобы поцеловать ее грудь и прижаться к ее рту. Еепоследний стон был похож на стон боли. Старая загадка: как что-то может бытьнастолько законченным и полным и длиться при этом всего несколько секунд?Несколько драгоценных секунд.

Было ли это слияние? Стали ли мы в этой шумной тишине единымцелым?

На мой взгляд, это слиянием не было; напротив, походило насамое отчаянное расставание: две противоположные личности горячо и неуклюже,доверчиво и злобно набросились друг на друга, не зная и не понимая чувств другдруга, – и наслаждение оказалось не менее ужасным, чем его мимолетность, аодиночество не менее болезненным, чем безусловная страсть.

И никогда еще не казалась мне она такой хрупкой, как сейчас,когда, закрыв глаза, она уткнулась в подушку, когда грудь ее больше невздымалась, а дыхание стало ровным. Этот образ так и провоцировал на насилие –взывал к самой беспричинной жестокости мужского сердца.

Но почему?

Я не хотел, чтобы к ней прикасался какой-то другой смертный!

Я не хотел, чтобы ее мучило чувство вины. Я не хотел, чтобыее терзало раскаяние, не хотел, чтобы к ней приближалось зло человеческогоразума.

И только тогда я вспомнил о Темном Даре, но не о Клодии, а осладостном животрепещущем великолепии сотворения Габриэль. С той далекой ночиГабриэль так и не оглянулась назад. Вооружившись силой и уверенностью, началаона свои странствия, и, когда на нее обрушились бесконечные сложности огромногомира, не пережила ни часа смертных мучений.

Но кто знает, что принесет Темный Дар конкретнойчеловеческой душе? А она – добродетельная женщина, верующая в старыхбезжалостных богов, опьяненных кровью мучеников и… страданиями тысяч святых.Естественно, она никогда не попросит о Темном Даре и не примет его – совсем какДэвид.

Но разве эти вопросы имеют значение, пока я не доказал ей,что каждое мое слово – правда? А вдруг я никогда не смогу это сделать? Вдруг уменя самого больше не будет Темной Крови, которую я смогу передать другим, и янавсегда останусь в этой смертной плоти? Я молча лежал и смотрел, как комнатазаполняется светом. Я видел, как солнечный луч упал на крошечное тело распятогоХриста, как осветил Святую Деву со склоненной головой.

Мы свернулись рядом и снова заснули.

Полдень. Я надел новые чистые вещи, купленные в тотпоследний судьбоносный день моих странствий, – мягкий белый свитер,рубашку с длинными рукавами, вытертые по последнему писку моды джинсы.

Мы устроили своеобразный пикник перед теплым потрескивающимкамином – разложили на полу белое одеяло и уселись на него, чтобы съесть нашзапоздалый завтрак, пока Моджо жадно и неряшливо обедал по-своему на кухонномполу. Снова французский хлеб с маслом, апельсиновый сок, вареные яйца и крупнонарезанные фрукты. Я ел с аппетитом, не слушая ее предупреждений, что я еще несовсем в форме. Я был в прекрасной форме. Что и подтвердил ее маленькийцифровой термометр.

Пора отправляться в Новый Орлеан. Если аэропорт не закрыли,то я, может быть, попаду туда до наступления темноты. Но я не желал уходить отнее вот так, сразу. Я попросил вина. Мне хотелось поговорить. Я хотел понять ееи при этом боялся остаться один, без нее. Мысль об авиаперелете вызвала в моейдуше трусливый страх. К тому же мне нравилось быть рядом с ней…