Она обдумывала мои слова со спокойным расслабленным лицом. Изаговорила с тихой убежденностью.

– Мне нужно нечто большее, – сказала она. – Болееощутимо конструктивное. Но можно сказать и по-другому: я не могу получать такоеудовольствие, пока другие голодны, больны или просто страдают.

– Но несчастья в мире будут существовать всегда. А музыканужна людям, Гретхен, нужна не меньше, чем удобства и пища.

– Не думаю, что могу с тобой согласиться. Даже уверена, чтоне могу. Конечно же, работа сиделки полезна. Поверь мне, я уже много развступала в подобные споры.

– Да, но выбрать работу сиделки вместо музыки! Для меня этонемыслимо. Ну конечно, сиделки приносят большую пользу… – Я слишком расстроилсяи запутался, чтобы продолжать. – Так как ты все-таки сделала выбор? Развесемья не пыталась тебя остановить?

Она продолжила свой рассказ. Когда ей было шестнадцать лет,ее мать заболела, и несколько месяцев никто не мог определить причину болезни.Ее мать страдала от анемии; у нее не падала температура; наконец сталоясно, что она угасает. Врачи не могли дать никакого объяснения. Атмосфера вдоме была отравлена горечью.

– Я попросила у Бога чуда, – сказала она. – Япообещала, что, пока жива, никогда больше не прикоснусь к пианино, если толькоГосподь спасет мою маму. Я обещала, что уйду в монастырь, как только будетдозволено, и посвящу жизнь заботам о больных и умирающих.

– И твоя мать исцелилась.

– Да. Через месяц она полностью выздоровела. Она до сих поржива. Она ушла на пенсию и теперь сидит с детьми после школы – в черном районеЧикаго. Больше она никогда ничем не болела.

– И ты сдержала слово.

Она кивнула.

– Я ушла к сестрам-миссионеркам, как только мне исполнилосьсемнадцать, и они послали меня в колледж.

– И ты сдержала обещание никогда больше не прикасаться кпианино?

Она кивнула. В ней не было ни тени сожаления, а также нитени стремления к моему пониманию или одобрению. Я чувствовал, что она видитмою грусть и немного волнуется за меня.

– И ты была счастлива в монастыре?

– О да, – ответила она, пожав плечами. – Ты еще непонял? Для такого человека, как я, заурядная жизнь невозможна. Мне необходимытрудности. Мне нужно рисковать. Я выбрала этот религиозный орден, потому чтоего миссии находятся в самых отдаленных и опасных областях Южной Америки.Передать не могу, как я люблю эти джунгли! – Она говорила тихо, ноуверенно. – Мне всегда мало жары и опасности. Бывает, мы ужасно загруженыработой, устаем, а больница до того переполнена, что больных детей приходитсякласть снаружи, на носилки под навесом, и вот тогда я чувствую себя живой! Немогу передать. Я останавливаюсь только для того, чтобы стереть с лица пот,вымыть руки, может быть, выпить стакан воды. И думаю: я жива, я здесь, я делаюважное дело.

Она опять улыбнулась.

– Это тоже острые ощущения, но иного рода, – сказаля, – они совсем не такие, как музыка. Я понимаю, в чем заключаетсяпринципиальная разница.

Я вспомнил, что говорил Дэвид о раннем периоде своей жизни –о поисках живых ощущений в опасности. Она искала эти ощущения в полномсамопожертвовании. Он стремился навстречу опасностям бразильского оккультизма.Она стремилась навстречу нелегкой задаче – лечить тысячи безымянных и вечнобедных людей. Все это меня глубоко беспокоило.

– Конечно, здесь присутствует и тщеславие, – добавилаона. – Тщеславие – мой вечный враг. Вот что больше всего волновало меня ввопросе моего… моего целомудрия – гордыня, которой я из-за этого прониклась.Но, понимаешь ли, даже возвращение в Штаты было в своем роде риском. Я была вужасе, когда сошла с самолета, когда поняла, что нахожусь здесь, в Джорджтауне,и ничто не мешает мне быть с мужчиной, если захочется. Наверное, я пошлаработать в больницу из страха. Видит Бог, свобода не так уж проста.

– Эту часть я понял, – сказал я. – Но семья, какона отреагировала на твое обещание бросить музыку?

– Они не сразу узнали. Я им не сказала. Я объявила о своемпризвании. Я твердо стояла на своем. Последовало немало взаимных упреков. Ведьмоим братьям и сестрам приходилось покупать поношенную одежду, чтобы язанималась музыкой. Но так часто бывает. Даже в семье добрых католиков новостьо том, что дочь хочет стать монахиней, не всегда приветствуется восхищеннымивозгласами и акколадами.

– Они оплакивали твой талант, – тихо заметил я.

– Да, оплакивали, – она слегка подняла брови. Онаказалась такой честной и умиротворенной! Ни одного жесткого или холодногослова! – Но я представляла себе куда более значительную картину, нежелимолодая женщина на сцене, которая встает с табурета у пианино, чтобы поднятьбукет роз. Только много позже сказала я им о своем обете.

– Несколько лет спустя?

Она кивнула.

– Они поняли. Они увидели, что произошло чудо. Что они моглиподелать? Я объяснила им, что оказалась намного счастливее моих знакомых,которые тоже ушли в монастырь. Я получила от Бога совершенно ясный знак. Онразрешил за нас все конфликты.

– Ты веришь в это.

– Да, верю, – ответила она. – Но в каком-то смыслене имеет значения, правда это или нет. Если кто-то и сможет меня понять, тотолько ты.

– Почему же?

– Потому что ты говоришь о религиозных истинах и религиозныхидеях, понимая, что пусть они всего лишь метафоры, все равно они важны.

Я вздохнул.

– И что, тебе никогда не хочется поиграть на пианино?Никогда не хочется найти, например, пустой зал с пианино на сцене, просто сестьи…

– Конечно хочется. Но я не могу и не буду. Теперь на ее лицепоявилась поистине прекрасная улыбка.

– Гретхен, в своем роде это жуткая история. Почему, какдобрая католичка, ты не считала, что твой талант – это Божий дар и им нельзяпренебрегать?

– Божий дар, я знала. Но как ты не понимаешь? Это все равночто грабли на дороге. Бог дал мне возможность принести пианино в жертву, чтобыслужить ему совершенно особенным образом. Лестат, что такое музыка в сравнениис актом помощи людям, тысячам людей?

Я покачал головой.

– Я считаю, что музыка бывает не менее важной.

Она задумалась.