Она непринужденно рассказывала о своей жизни в миссиях, отом, как с самого начала полюбила свою работу. Первые годы она провела в Перу,потом переехала на Юкатан. Последним ее заданием стала работа во ФранцузскойГвиане, где живут примитивные индейские племена. Миссия Святой Маргариты-Мариирасполагалась в шести часах езды на каноэ с мотором от города Сен-Лоран вверхпо реке Марони. Они с другими сестрами восстановили цементную часовню,маленькую с белеными стенами школу и больницу. Но им часто приходилось покидатьтерриторию миссии и отправляться непосредственно в деревни. Она сказала, чтолюбит такую работу.

Она разложила передо мной гору фотографий – маленькиепрямоугольные цветные снимки примитивных строений в миссии, ее и сестер, атакже священника, который приезжал на мессу. Эти сестры не носили покрывал; ониодевались в хаки или белую хлопчатобумажную одежду и распускали волосы – сестрыза работой, объяснила она. На снимках мелькало и ее лицо, светящееся отсчастья, ни тени мрачной меланхолии. На одной фотографии она стояла в окружениитемнолицых индейцев перед необычным домиком с красивой резьбой на стенах. Надругой она делала укол похожему на призрак старику, который сидел навыкрашенном в яркий цвет стуле с прямой спинкой.

Жизнь в этих деревнях не менялась веками, сказала она. Этилюди существовали задолго до того, как нога французов или испанцев впервыеступила на южноамериканскую землю. Им было непросто довериться сестрам, врачами священникам. Самой ей было все равно, знают они молитвы или нет. Ее волновалипрививки и надлежащая обработка загноившихся ран. Ее заботило, как выправитьсломанные кости, чтобы человек не остался калекой на всю жизнь.

Естественно, они хотели, чтобы она вернулась. Они терпеливождали ее возвращения из отпуска. Она им нужна. Впереди много работы. Онапоказала мне телеграмму, которую я уже видел за зеркалом в ванной, у стены.

– Тебе не хватает работы, это видно, – сказал я.

Я искал в ней признаки раскаяния в том, что мы с нейсделали. Но не находил. Такое впечатление, что и телеграмма в ней особенногораскаяния не вызвала.

– Конечно, я вернусь, – просто ответила она. –Может быть, это звучит абсурдно, но мне было непросто уехать. Однако вопросцеломудрия превратился в навязчивую идею и грозил все испортить.

Разумеется, я ее понимал. Она взглянула на меня большимиспокойными глазами.

– И теперь ты поняла, – сказал я, – что в конечномсчете не так уж важно, спала ты с мужчиной или нет. Разве не так?

– Возможно, – ответила она с легкой бесхитростнойулыбкой. Она сидела на одеяле, такая сильная, застенчиво отведя ноги в сторону,так и не собрав волосы, которые в этой комнате больше напоминали монашескоепокрывало, чем на любой фотографии.

– С чего все началось? – спросил я.

– Думаешь, это важно? Мне кажется, ты не одобришь моюисторию, если я расскажу.

– Мне нужно знать, – ответил я.

Она родилась в Бриджпортском районе Чикаго в семье школьнойучительницы-католички и бухгалтера, и с раннего детства в ней открылся большойталант пианистки. Вся семья принесла себя в жертву, чтобы она могла заниматьсяс известным учителем.

– Видишь, уже самопожертвование, – сказала она сулыбкой, – с самого начала. Но тогда была музыка, а не медицина.

Однако уже в то время она была глубоко религиозна, читалажития святых и мечтала тоже стать святой – работать, когда вырастет, виностранных миссиях. Особенно ее привлекала святая Роза де Лима, мистик. Исвятой Мартин де Поррес, который больше работал в миру. И святая Рита. Ейхотелось когда-нибудь работать с прокаженными, вести жизнь, полнуювсепоглощающего героического труда. Еще девочкой она построила за домоммаленькую молельню, где часами стояла на коленях перед распятием в надежде, чтоу нее на руках и ногах откроются раны Христовы.

– Я очень серьезно воспринимала эти рассказы, – сказалаона. – Святые для меня – реальные люди. И возможность героизма тожереальна.

– Героизм, – повторил я. Мое слово. Но я давал емуабсолютно другое определение. Я не стал ее перебивать.

– Такое впечатление, что моя игра на пианино вела войну смоим духовным началом. Я хотела от всего отказаться ради других, а это значилоотказаться от пианино, прежде всего – от пианино.

От этих слов мне стало грустно. У меня было чувство, что онане часто рассказывала эту историю, ее голос звучал очень подавленно.

– А как же счастье, которое приносила людям твояигра? – спросил я. – Разве в ней не было подлинной ценности?

– Теперь я могу сказать, что была. – Ее голос стал ещетише, она выговаривала слова до боли медленно. – Но тогда? Я не могла бытьуверена. Я не подходила для обладания таким талантом. Я не возражала, когдаменя слушали; но мне не нравилось, когда на меня смотрели. – Она взглянулана меня и чуть-чуть покраснела. – Возможно, если бы я играла на церковныххорах или за занавесом, все было бы по-другому.

– Ясно, – сказал я. – Конечно, такое испытываютмногие люди.

– Но не ты, правда?

Я покачал головой.

Она описала, какой пыткой для нее было наряжаться в белыекружева и играть перед аудиторией. Таким образом она хотела сделать приятноесвоим родным и учителям. Участие в конкурсах было для нее кошмаром. Но онапрактически неизменно выигрывала. Когда ей исполнилось шестнадцать, ее карьерауже превратилась в семейное предприятие.

– А как же сама музыка? Она тебе нравилась?

Она задумалась.

– Это был неповторимый экстаз. Когда я играла в одиночестве…когда на меня никто не смотрел… я полностью растворялась в музыке. Все равночто находиться под действием наркотика. Почти… почти эротика. Иногда ястановилась одержима какой-то мелодией. Она постоянно звучала у меня в голове.Играя, я теряла счет времени. Я до сих пор не могу слушать музыку без того,чтобы она захватывала меня целиком. Здесь ты не увидишь ни радио, нимагнитофона. Я до сих пор не могу находиться рядом с ними.

– Но зачем ты себе в этом отказываешь?

Я огляделся. Пианино в комнате тоже не было.

Она отрицательно покачала головой.

– Видишь ли, эффект слишком захватывающий. Я легко забываюобо всем остальном. Так ничего не добьешься. Жизнь, так сказать, замирает.

– Но, Гретхен, так ли это? – спросил я. – Длянекоторых людей такие острые ощущения и есть жизнь! Мы стремимся к экстазу. Вэти моменты мы… мы поднимаемся над болью, над мелочностью, над борьбой. У менятак было при жизни. И сейчас то же самое.