– Не знаю, может быть, я использовала кризис, вызванныйболезнью моей матери, – наконец заговорила она. – Я не могла не статьмедсестрой. У меня не было другого выбора. Вот в чем простая истина: я не могужить, видя, как страдает мир. Я не могу найти оправдание комфорту илиудовольствиям, когда страдают люди. И не знаю, как могут делать это другие.

– Ты, конечно, не думаешь, что сможешь все изменить,Гретхен.

– Нет, но я могу потратить свою жизнь на помощь множествуконкретных людей. Только это и имеет значение.

Этот рассказ так меня расстроил, что я не мог усидеть наместе. Я встал, расправил затекшие ноги, подошел к окну и взглянул назаснеженное поле.

Мне было бы проще с этим смириться, будь она убитым горемили умственно неполноценным человеком, или же внутренне конфликтующей,нестабильной личностью. Но оба варианта были далеки от истины. Я находил еепрактически непостижимой.

Она оказалась такой же чужой мне, как и мой смертный другНиколя много десятков лет тому назад. Не то чтобы они были похожи. Но за егоцинизмом, усмешками и вечным бунтарством крылось отречение от самого себя, чегоя понять не мог. Мой Ники, внешне такой эксцентричный и буйный, мог получитьудовлетворение только тогда, когда уязвлял окружающих.

Отречение от самого себя – вот он, корень всего.

Я повернулся. Она наблюдала за мной. У меня опять появилосьотчетливое чувство, что мои слова для нее не так уж важны. Ей не требовалосьмое понимание. В своем роде она была одной из самых сильных личностей, что мнедовелось встретить за всю мою долгую жизнь.

Неудивительно, что она забрала меня из больницы; другаясиделка вообще вряд ли бы взвалила на себя такую обузу.

– Гретхен, – спросил я, – ты никогда не боишься,что зря прожила жизнь – что на земле все равно останутся болезни и страдания,когда тебя уже давно не будет, что все твои деяния во всемирном масштабе ничегоне значат?

– Лестат, – ответила она, широко открыв свои чистыеглаза, – как раз всемирный масштаб ничего и не значит. В отличие от одногопростого поступка. Ну конечно, когда меня не будет, болезни и страдания всеравно останутся. Но важно то, что я сделала все, что могла. Вот мой триумф имое тщеславие. Вот мое призвание и мой грех гордыни. Вот мое пониманиегероизма.

– Но chéri, это важно только в том случае, если кто-товедет счет – если некая Высшая сущность утвердит твое решение, если ты получишьнаграду за свои поступки – или хотя бы поддержку.

– Нет, – ответила она, тщательно подбирая слова. –Это более чем далеко от истины. Подумай о моих словах. Я говорю тебе то, чеготы явно еще не слышал. Может быть, в этом и тайна религии.

– В каком смысле?

– Бывает, я лежу ночью без сна и прекрасно понимаю, что,возможно, никакого конкретного Бога нет и что за мучения детей, которые якаждый день вижу в больнице, никогда не будет искупления. Я перебираю старыеаргументы: как Бог может оправдать страдания ребенка? Этот вопрос задавалДостоевский. И французский писатель Альбер Камю. Мы сами его постоянно задаем.Но в конечном счете ответ не имеет значения.

Может быть, Бог существует, может быть – нет. Но несчастьявполне реальны. Абсолютно реальны, абсолютно неоспоримы. В этой-то реальности илежит моя убежденность, ядро моей веры. Я не могу бездействовать!

– А если в час своей смерти никакого Бога не…

– И пусть. Я буду знать, что сделала все возможное. Я моглабы умереть прямо сейчас. – Она пожала плечами. – Чувства мои неизменились бы.

– И поэтому ты не испытываешь вины за то, что мы были стобой в постели?

Она задумалась.

– Вины? Вспоминая об этом, я чувствую себясчастливой. – Она сделала паузу, и ее глаза медленно наполнилисьслезами. – Я приехала, чтобы встретить тебя, чтобы быть с тобой. И теперья могу вернуться в миссию.

Она наклонила голову и в наступившей тишине постепенноуспокоилась, ее глаза просветлели. Она посмотрела на меня и продолжила:

– Когда ты рассказывал, как создал этого ребенка, Клодию…как привел свою мать, Габриэль, в твой мир… ты говорил, что при этом к чему-тостремился. Может быть, к тому, чтобы выйти за пределы бытия? Работая до упаду вбольнице, в миссии, я как раз и выхожу за пределы бытия. Я возношусь надсомнениями и неким… неким безнадежным и черным пятном в моей душе. Не знаю.

– Безнадежное и черное – в этом-то все дело, да? Музыка непомогала.

– Нет, помогала, но то была ложь.

– Почему ложь? Почему та разновидность добра – игра напианино – ложь?

– Потому что она недостаточно много давала людям, вотпочему.

– Да нет, давала. Она давала им удовольствие.

– Удовольствие?

– Прости меня, я выбрал неправильную линию. В своемпризвании ты себя потеряла. Неужели ты не понимаешь, что, играя на пианино, тыбыла самой собой? Ты была единственной Гретхен! Вот что означает бытьвиртуозом. Но ты решила себя потерять.

– Думаю, ты прав. Музыка просто не для меня.

– О, Гретхен, ты меня пугаешь!

– Но здесь нечего пугаться. Я не говорю, что другой путьхуже. Если ты своей музыкой, своем пением, своей недолгой карьерой рок-певца,как ты говорил, приносил пользу, значит, это и был твой вариант. Я приношупользу по-своему, только и всего.

– Нет, в тебе живет какое-то яростное самоотречение. Тыиспытываешь жажду любви, как я ночь за ночью испытываю жажду крови. Своейработой ты наказываешь себя, отрекаешься от плотских желаний, от любви кмузыке, от всего, что похоже на музыку. Ты действительно виртуоз – виртуозсобственной боли.

– Ты ошибаешься, Лестат, – сказала она с новой улыбкойи покачала головой. – Ты и сам знаешь, что не прав. Это ты хочешь такдумать о подобных мне людях. Лестат, послушай меня. Если все, о чем ты говорил,правда, то разве в этом свете не становится очевидным, что тебе суждено было сомной встретиться?

– То есть?

– Иди сюда, посиди со мной, давай поговорим.

Не знаю, почему я заколебался, почему испугался. Врезультате я вернулся к одеялу и сел, скрестив ноги, напротив нее,прислонившись к стенке книжного шкафа.

– Понимаешь? – спросила она. – Я – представительпротивоположной стороны, о которой ты никогда не задумывался, и я могу принеститебе именно то утешение, к которому ты стремишься.

– Гретхен, ты же ни на секунду не поверила в то, что я осебе рассказал. И не можешь поверить. Я и не жду, что ты поверишь.