позвони. Жена у него умница, ребята неплохие, может еще и завяжет. Ты меня понял? — Она опять закурила и махнула рукой: — Иди!

Начальник пароходства сказал почти то же самое, только добавил, что мое плавание в Африку немного откладывается, зато Аносов в свойственном ему запале почему-то долго убеждал меня в том, что пьянство на судне преступление и от него один шаг до предательства.

Сказать, что мне было трудно на "Фергане", было бы неверно, скорее обидно, что капитан, такой талантливый, умный и грамотный судоводитель, оказался совершенно безвольным, и никакие меры, принимаемые мной, так и не смогли его остановить. Чего я только не предпринимал, но стоило мне уйти с судна, как его собутыльники, такие же, как он, в общем-то, неплохие люди и специалисты, спешили налить ему рюмочку, после которой начинался длительный многодневный загул. Я закрывал спиртное под замок, делал обыски на судне, чтобы никто не мог передать ему бутылку, всё было бесполезно. После отхода отыскивал спиртное в его белье, в обуви, под бумагами в мусорной корзине, на трубах соседнего с каютой туалета, изымал все, но через час вновь находил капитана пьяным.

На третий месяц у меня опустились руки, я понял, что не смогу с ним справиться и сказал капитану об этом. Он плакал, клялся, обещал, и к приходу в иностранный порт вновь появлялся в каюте пьяным, надевал на меня свой капитанский пиджак, уговаривая встретить за него проклятых иностранцев, из-за которых он спился. Несколько раз мне звонила Дорофеева, и каждый раз я убеждал её, что еще не все потеряно, пока она не поняла, что лгу.

В конце концов приехал новый капитан, а через рейс отозвали и меня, назначив старпомом на теплоход "Сигулда", который нам передали из Латвийского морского пароходства.

"Я вашу просьбу исполнил, а вот вы на "Фергане" мою выполнить не смогли", — выслушав такие слова начальника пароходства, пришедшего ознакомиться с состоянием судна и проводить нас, я отправился в свой первый африканский рейс.

Был он очень интересным и нелегким. Много портов захода, тяжелый экипаж, половина, которого состояла из временно оставшихся в нашем пароходстве моряков из Риги — и прямо скажем, не лучшая часть латвийского плавсостава — сильно осложнили работу. К тому же судно оказалось запущенным, возникло достаточно проблем с грузовым устройством, палубными механизмами, а среди рядового состава надлежащего отношения к работе добиться было трудно.

Капитан, Владимир Мостовых, с опытом работы в водах Дальнего Востока и Арктики, выдержанный и корректный, не отказывал в помощи и нередко во избежание взрыва придерживал административное рвение в руководстве палубной командой. Он оценил мою работу положительно, но лично я ожидаемого удовлетворения не получил, считая, что не смог привести судно в надлежащий вид. Несмотря на это, твердо решил, что океанское плавание — это мое, в чем и признался Дорофеевой, а для себя наметил непременное возвращение на африканскую линию.

Из рейса я привез записки, они, к сожалению, пропали, но чувства романтического восхищения Океаном, тропиками, сам не знаю почему, не покидают меня всю жизнь.

В том рейсе мне исполнилось двадцать шесть лет. Произнося тост, капитан отметил, что мне в эти годы многое удалось и недалек час, когда главная цель для судоводителя осуществится. Я поднял бокал за тех, кто в минувшие годы был рядом, и за тех, кто остался на берегу, без которых жизнь моя вряд ли была полной и столь удачной.

Дома ждала куча писем от родителей, стало стыдно за то, что два года не навестил их, и, сдав дела, заказал билеты на самолет, но мои планы не сбылись. Я все же улетел, но в Архангельск, а оттуда дальше — в Нарьян-Мар, на судно, которое старший механик называл "тридцать три несчастья". Это была "Тисса", такая же, как "Сулев".

Отработал на нем рейс с капитаном-неудачником, которого уволили за многочисленные "подвиги", как правило, совершаемые на берегу в подпитии. Но до этого разворотили два причала, попали под забастовку, одни раз чуть не сгорели.

Затем на судно пришел капитан, которой фактически был уже на пенсии: тихий, скромный человек, неплохой моряк, и все надеялись, что наши многочисленные беды закончатся. Проделав два рейса с Севера, мы почти уверовали в это, но немного поторопились. Капитану предстоял еще один, как его заверили в пароходстве, последний рейс и тут — началось.

Выходили мы из Риги на небольшой английский порт Инвернес, что недалеко от знаменитого озера Лох-Несс с его чудовищем. Но беды сопровождали нас по-прежнему. Для начала мы перегрузились, партия леса оказалась большой, а разбивать ее было нельзя. Капитан, произнеся свое любимое — "пехота", махнул рукой, и после погрузки мы сели в воду, как выразился стармех, по самую ширинку. При следовании Даугавой на выход вышло из строя рулевое устройство, и мы прилегли на береговой песочек передохнуть. Не доходя до Борнхольма проснулись ночью от того, что судно вдруг легло на борт с креном более десяти градусов. Оказалось, что при контрольной откатке воды из льял вахтенный механик перепутал клапана и откатал воду из балластного танка. Капитан произнес свое любимое слово три раза и попросил меня приготовить на всякий случай персонально для него рабочую шлюпку, положив в нее двухдневный запас продуктов. В проливе Зунд нас чуть не раздавил здоровый финский теплоход, когда у него под носом мы застряли в молодом льду. Я уже не говорю о мелких пакостях — то выйдет из строя радар, то гирокомпас, ошпарилась повариха, стальной дверью на качке отрубило палец боцману.

В экипаже стали поговаривать, что виной всему капитан. Я, как мог, заступался, тогда стали косо поглядывать и на меня. Даже стармех, который недолюбливал прежнего капитана, как-то сказал: — Лучше плавать с алкоголиком, чем тонуть с неудачником.

Посоветовал ему придержать язык, но в глубине души завелся маленький червь сомнений. Я стал внимательней, но причин для сомнений не обнаружил. Однако неудачи продолжали нас преследовать, в густом снегопаде из строя вышел гирокомпас, развернув гиросферу почти на пятьдесят градусов. Второй штурман этого не заметил, и если бы не молодой лед, в который мы вошли перед мелководьем, следуя малым ходом и попросту застряв в нем, то сидеть бы нам на мели.

После этого сам капитан поверил в тридцать три несчастья, и мы стали на якорь у мыса Скаген в ожидании улучшения погоды, тем более, что прогноз был неблагоприятный. Простояли трое суток, крепкий морозец сковал лед у берега. Выбрали якорь с намерением сменить место стоянки мористей.