до забавности смешны. (Христианин и еврей обменялись паспортами, оба студента, в итоге – христианин попадает на скамью подсудимых, будучи обвинен в убийстве христианского] мальчика с «ритуальной целью».) Смею думать, что если когда-либо появится книга, убедительно опровергающая этот нелепый остаток средневековья, который так пришелся по вкусу нашим доморощенным «патриотам», то это будет моя книга.

Однако целиком послать ее вам я не могу, т. к. 3-ья ч. романа еще в работе и закончится по мере того, как 1-я ч. будет переведена под моей редакцией на рус. язык (произведение пишется по-еврейски). Если получится ответ, меня удовлетворяющий, то сумею присылать роман частями, как я это делаю с «Современником». Конечно, материал я изготовляю всегда на 3–4 книжки вперед. Это одно условие. Второе: повесть должна пойти в январской книжке 1913 г. А засим желательно знать minimum и maximum гонорара, Вами уплачиваемого за беллетр. произведения. Переводчику плачу я. Жду ответа и остаюсь любящий Вас

Шолом Алейхем[1129]

Послания на ту же тему писатель направил и другим журналам – дружественному «Современнику», несколько позже «Заветам», возможно также «Русской мысли» и «Вестнику Европы»[1130]. Перевод на русский язык он и в самом деле решился заказать заранее – на свой страх и риск, в расчете на грядущие гонорары.

Поиски переводчика для «Кровавой шутки» начались уже в январе 1912-го, когда газета «Haynt» только приступила к печатанию романа в оригинале. Первым предложение на сей счет получил от Шолом-Алейхема прозаик Андрей Соболь, живший в Италии и трудившийся в то время над переводом «Блуждающих звезд» для «Современника»[1131]. Тот выразил готовность, но в действительности едва справлялся и с имевшимся заказом, нередко срывая сроки сдачи материалов в редакцию. К тому же качество его работы вызывало нарекания[1132]. Затем с подачи Амфитеатрова всплыла кандидатура другого литератора-политэмигранта – Владимира (Вульфа) Фабриканта, члена Боевой организации партии эсеров, также нашедшего прибежище в Италии. Рассматривалась и идея поделить роман между ним и Соболем. Однако пробный перевод нескольких глав, подготовленный Фабрикантом, автора не устроил[1133].

В конечном итоге Шолом-Алейхем остановил свой выбор еще на одном представителе российской политической эмиграции – Сарре Равич, заведовавшей по поручению РСДРП (вместе с мужем, Вячеславом Карпинским) русской публичной библиотекой в Женеве[1134]. Видимо, к такому решению писателя подтолкнули как недовольство прочими кандидатами, так и трудности в письменной коммуникации с ними. Проживая тогда в швейцарском курортном городке Кларан на побережье Женевского озера, он предпочел доверить перевод человеку, с которым можно было встречаться и обсуждать возникающие проблемы, минуя почту и телеграф.

Несколько начальных глав «Кровавой шутки» Сарра Равич перевела в октябре 1912 года[1135]. На сей раз реакция автора оказалась восторженной. Их общий знакомый, врач по фамилии Гольдберг, в те дни сообщал Равич: «Вчера был у Ш.-А. Он страшно благодарил меня за то, что я свел его с Вами, очень Вами доволен и говорит, что Вы будете его лучшей переводчицей»[1136].

Но вскоре, как это часто случалось с импульсивным Шолом-Алейхемом, последовало разочарование[1137].

Первое русское издание и отклики русской критики

Работа над первой русской версией романа велась около года в почти постоянном общении переводчицы с автором (иногда личном, чаще по переписке), но протекала непросто, в спорах и с взаимным раздражением. Равич не обладала необходимыми литературными навыками, и к тому же ее владение идишем оставляло желать лучшего – нередко писателю приходилось объяснять ей значение незнакомых слов и указывать на ошибочно интерпретированные фразы[1138]. Верный своим давним представлениям о том, как следует обращаться к русскому читателю, – представлениям, сформированным и благодаря собственным опытам автоперевода, и в ходе взаимодействия с другими переводчиками, – Шолом-Алейхем настаивал на адаптации текста к новой аудитории, в том числе на многочисленных сокращениях[1139]. Понимание со стороны Равич он встречал далеко не всегда и в одном из писем к ней с досадой восклицал:

Пожалуйста, держитесь всех сокращений! И вообще моих указаний. Только там, где я грешу против грамматики или стиля, я подчиняюсь. Если же я что-либо вычеркиваю, значит, оно безусловно не нужно. Иначе к чему моя редакция?[1140]

Тонкий стилист и изобретательный рассказчик на родном языке, Шолом-Алейхем неутомимо искал подход и к русскому читателю, пытался «зацепить» его, но эти попытки порой выглядели неубедительно и даже нелепо. Например, он наставлял Равич:

Мацу следует везде писать маца – мацу – мацой, но там, где Рабинович-Попов произносит по-гойски, следует писать «мацца»[1141].

Другое подобное указание, вызванное желанием отойти от лобовых отсылок к делу Бейлиса, выглядело так:

Везде, где Вы встретите имя Щигринский, пишите Щигрюк (чтобы не очень напоминало Ющинского)[1142].

Позже, уже в мае 1913 года, когда занятость и состояние здоровья не позволяли ему столь же деятельно участвовать в работе над переводом, как прежде, Шолом-Алейхем в очередном письме к Равич резюмировал свои инструкции:

В дальнейшем продолжении романа есть, кажется, места и даже целые главы, которые для еврейского читателя представляют кое-какой интерес, но для русского читателя они чрезвычайно наивны. Такие места или главы я бы просил Вас по возможности сокращать и даже выбрасывать. <…> А потому я полагаюсь на Ваш вкус и такт, и прошу иметь в виду, что Ваш перевод предназначается для большой русской публики[1143].

Перевод первой части романа Шолом-Алейхем отправил на просмотр Амфитеатрову. Русский прозаик откликнулся похвалой по адресу Равич: «Править почти нечего. Вам наконец попался недурной переводчик». Само же произведение его нескрываемо разочаровало, на что он не преминул прозрачно намекнуть своему корреспонденту:

Тему Вы избрали столь блистательную и ответственную, что даже жаль, что Вы не можете остановиться на ней побольше, чтобы обработать ее в безупречность совершенного художественного романа. Гениальная простота сюжета об еврее и русском, обменявшихся паспортами и бытом, достойна «Мертвых душ» и «Дон Кихота». Но, в спешности письма, Вы оставляете читателю слишком многое «допускать» из того, что лучше было бы растолковать[1144].

Несколько лет спустя, уже после смерти Шолом-Алейхема, Амфитеатров выразил ту же мысль и в одной из своих статей:

Покойный Шолом-Алейхем, большой еврейский писатель, бывший с автором этих строк в очень дружеских отношениях и частой переписке, затеял однажды роман, в котором два приятеля, студенты, – русский и еврей, – меняются паспортами и затем русский проводит год жизни еврейской, еврей –