1951 год

Полдневная жара невыносима, и Ливи с Зигги на несколько минут спасаются в кафе. Ливи нервничает и боится. Нервничает, потому что намерена поднять тему, которая с головой окунет Зигги в прошлое, а он предпочел бы его забыть. Ей это становится очевидным после двух месяцев встреч, когда Зигги ни разу не заговорил о жизни в плену. А боится, потому что, если он не сможет рассказать о своем прошлом, у них, вероятно, нет будущего.

– Ливи, ты чем-то встревожена, – говорит ей Зигги, пока они занимают свои места. – По пути сюда ты и слова не вымолвила.

– Я не встревожена, – поспешно отвечает Ливи и потом добавляет: – Может быть, чуть-чуть.

– Ты мне скажешь?

Когда Зигги обращает на Ливи все свое внимание, как сейчас, она приходит в волнение и теряет дар речи.

– Закажем напитки?

Ливи открывает меню:

– И тогда ты мне скажешь?

Часть ее существа не желает открыто поговорить с Зигги сегодня. Или в другой день.

Они в молчании пьют кофе глясе с пирожными. Зигги терпеливый, думает Ливи. Наверное, он может просидеть здесь час, ожидая, когда я что-нибудь скажу.

– Зигги, ты много рассказывал мне о своей жизни после переезда в Израиль, – начинает Ливи, – но я не знаю, что с тобой было до этого.

– Вот что у тебя на уме! – Зигги ставит стакан на стол и вдруг весь сникает; Ливи хочется взять свои слова назад. – Я же говорил тебе. Все в прошлом, Ливи. Какое это имеет сейчас значение?

– Для меня имеет. Ты всё знаешь обо мне. Пожалуйста, расскажи немного о своей семье и хотя бы где ты родился, – настаивает она.

Она твердо верит, что ее история – часть того, что делает Ливи Ливи, как бы мучительно ни было вспоминать прошлое.

Зигги вздыхает, проводит ладонями по лицу, запускает пальцы в густые волосы.

– Я родом из города Чески-Тешин в Моравии. Ну это была Моравия, когда я там жил. Теперь это часть Чехословакии.

– А твои родные, они живы? – Ливи не терпится услышать все сразу.

– Ладно, Ливи, я к этому подхожу. Я был одним из четырех мальчиков, самым младшим братом. Мой отец работал в городе портным, а моя мать… – Зигги замолкает, опускает голову и шмыгает носом.

Она ощущает его боль, разумеется, это и ее страдания тоже, и страдания каждого выжившего, но Ливи также понимает, что надо дать ему выговориться.

– Моя мать… Ох, Ливи, она пекла лучшие в городе пироги! Каждый день мы приходили из школы в дом, наполненный райскими ароматами. Хлеб, пироги, печенье… – Зигги погружается в воспоминания, улыбаясь им. – Когда наши дела пошли плохо и нам запретили ходить в школу и на службу, мой старший брат пошел воевать на стороне русских и был убит. Отец беспокоился за меня, как самого младшего, поэтому отправил с матерью к дяде в Краков. Мы пробыли там несколько месяцев, и в конечном итоге мама захотела вернуться домой к отцу, моим братьям и, конечно, к своей кухне. – Зигги снова вздыхает. Он отодвигает свою тарелку и делает знак официантке принести еще кофе. – На обратном пути нас остановили нацисты. – Зигги теребит рубашку, крутит ткань, и отрывается пуговица.

Желая успокоить его, Ливи накрывает обе его руки своей ладонью. Улыбнувшись, он отпускает свою рубашку.

– Они били ее, Ливи. Били на глазах у меня, а меня и пальцем не тронули. – (Ливи крепко сжимает его руку, надеясь приободрить его.) – Когда нас наконец отпустили, я помог матери добраться до дома дяди в Кракове. Прошло, наверное, несколько недель, и мы услышали, что они начали депортировать всех евреев из региона. Мы с матерью спрятались в кладовке, но нас нашли и потом… потом нас всех вывели на городскую площадь и разделили нас. Тогда я в последний раз видел ее.

Ливи не произносит ни слова, поскольку понимает, что Зигги собирается с силами, чтобы рассказать худшую часть истории, – совсем как она запиналась в своем рассказе.

– Ее отправили в Освенцим, и она оттуда не выбралась.

– О-о, Зигги, мне очень-очень жаль. – По лицу Ливи струятся слезы.

– Так или иначе, меня перебрасывали из лагеря в лагерь. Сначала во Фрайбург, затем в Вальденбург, где меня приставили к работе по изготовлению оптики для немецких субмарин, потом отправили в Гросс-Розен и, наконец, в Райхенбах.

– Ну тебя и помотало, – чуть улыбнувшись, говорит Ливи.

– Можно и так сказать. Меня освободили в Райхенбахе и отвезли обратно в Прагу, но в конечном счете я поехал домой в Моравию. – Зигги прихлебывает из высокого стакана кофе глясе, который перед ним только что поставила официантка. – Домой, ха! – Зигги фыркает. – В нашем доме жили немцы, и я выгнал их и…

– Постой, – прерывает его Ливи. – Ты их выгнал?

– Конечно. Они забрали наши жизни, и я не собирался отдавать им свой дом.

Глаза Зигги сверкают, и Ливи без труда представляет себе сильного, красивого мужчину, выгоняющего немцев из своего дома.

– Продолжай, – просит Ливи, прихлебывая кофе и жалея, что Зигги не было рядом с ними во Вранове, чтобы прогнать незваных гостей.

– Ну я вновь поселился в своем доме, и однажды раздался стук в дверь. На пороге стоял мой отец. Можешь поверить? Его вместе с двумя моими братьями увезли в Лодзь в Польше. Когда туда пришли русские, они сбежали и вступили в Чехословацкий легион. Мои братья остались в Праге, но в конечном итоге мы воссоединились.

– Зигги, спасибо, что рассказал свою историю.

Зигги со вздохом закрывает глаза и медленно качает головой:

– Войну я пережил относительно легко, Ливи. Разве ты не слушала? Я не страдал, как ты с сестрами. У меня даже нет номера на руке.

– Номер на… Зигги, о чем ты говоришь? Это не соревнование. Это жуткая история, и все наши истории одинаково ужасны.

– Просто я хочу сказать, тебе выпали гораздо более тяжелые страдания, чем мне. Ливи, я до сих пор вижу это в твоих глазах. Когда ты думаешь, что никто не смотрит, ты как будто исчезаешь.

– И ты тоже! – возражает Ливи. – Мы все исчезаем. Послушай, Зигги, у тебя есть отец и братья. У меня есть сестры. Давай воспользуемся нашим везением и будем ценить это. Думаешь, имеет значение, что тебе доставалось больше супа,