регистрация реакций – на огромном кимографе. Эту машину можно вновь запустить, и она весь опыт проделает сама.

2) Далее новичков тестируют на память слов по ассоциационным пáрам (стул – стол, роман – баран); на длительность простой слуховой реакции, на простеньком стенде по нахождению различий и, наконец, на очень занятном тесте, корреляцию которого Lahy считает самой высокой: испытуемому дают 6 плоских дощечек, отличающихся толщиной, величиной, формой, материалом, цветом и т. д.; надо наперечислить возможно большее количество категорий, которыми они отличаются, а потом из всех из них зачем-то сложить квадрат.

Тест последний и, по мнению Lahy, вернейший таков: в трех метрах от испытуемого устанавливается горизонтальная рейка длиной 4 м; на ней через каждые 10 см поставлены цифры вразбивку, а над рейкой – два кружочка разных цветов, которые разводятся в разные концы рейки и пускаются механически навстречу друг другу с разными, но равномерными скоростями. Требуется как можно быстрее назвать ту цифру, над которой они, по его мнению, встретятся. Еще сложнее угадать, где поравняются два кружочка, запускаемые один вдогонку другому. Учитываются как время реакции, так и мера ошибки.

Самая картинная установка – для старых опытных вожатых. Сделано точное воспроизведение передней площадки трамвая, на пружинах, так что покачивается, как настоящая площадка. Перед площадкой экран, на который проецируется кино, снятое с передней площадки трамвая на ходу: путь, улица, разные экипажи, публика, остановки и всякие опасные «переплеты». Реакции вожатого – не условные, а настоящие: если он затормозит, то он останавливает фильм; если будет разгонять ход контроллером, то разгонит ход и по фильму и т. д. Получается полная иллюзия действительности. Все регистрируется автоматически: и раздражающие моменты фильма, и реакции. Один момент очень страшный: едем полным ходом; вдруг из‐за высокого грузовика выскакивает прямо наперерез автомобиль и с разлета останавливается на самых рельсах. Вожатый – испытуемый, конечно, тормозит изо всех сил, но тут фильм не останавливается, а останавливается только движение трамвая на фильме, и авто благополучно уезжает. Lahy мечтает совсем отделаться от сотрудников-психологов, которых и мало, и которых жалко тратить на такую работу, и хочет все автоматизировать настолько, чтобы все делали электрические счетчики, а материал регистрировали бы и обрабатывали бы чинуши-делопроизводители.

…Приготовил сегодня для Анютушки-бедненькой посылку какао и шоколада, завтра или послезавтра отправлю. Вы знаете, мне не жаль будет Париж, я не привязался к нему, а остался холоден, как и был. Видно, мне судьба с немцами дружить…

Нютонька, дружок милый… пройдет еще совсем немного времени, и мы скажем: вот уж половина времени осталась позади. А я ношусь с горделивыми мыслями и думаю, что если немцы меня примут так же, как приняли парижане, то, значит, моя поездка не пропадет даром. Тогда наша «экспансия» научная за границу будет обеспечена, и о нас будут хорошо знать. Вот поглядим теперь, что скажет Дортмунд. Посылаю тебе, Нютик, приглашение на мой доклад, который состоится в четверг; только не показывайте его в ИОТе, чтобы Каплунишко не обиделся, а сказать о докладе можно, подчеркнув, что он весь с начала до конца будет от имени и в честь ИОТа…

<Париж, 30/Х>

Ребятушки, вот вам сочиненные мною 5 золотых правил парижского произношения: примите их к сведению, и сами станете парижанами: 1) все согласные смягчаются перед «а», а само «а» произносится как «я»; 2) согласные d, t, p, b смягчаются перед é до «мягкого знака»: terrible = тѢр… и т. д.; 3) un произносится in, напр. aucun как auquin; 4) è произносится не в виде е ouvert, как нас учили, а как «ээй», напр. guerre = гьээйр, glaciere = гласиэээйр; 5) «о» носовое, как если бы это было «у» носовое: marron = как marroun. Поупражняйтесь, пригодится. Это все, что я успел запомнить. …Весь день состоял из беготни – и все оттого, что «пахнет мужчиною»! Завтра мой доклад, и потому, Нютонька, хоть как раз это письмо совпадет, очевидно, с твоим выходным днем, но оно будет короткое, а ты не будешь на меня за это обижаться. Завтра отдолдоню доклад и тогда сяду преспокойно за стол и буду писать много-премного, а нынче надо не очень поздно лечь спать. И все это из‐за языка. Что касается предмета, то вы понимаете, что меня не только что разбудить среди ночи, но, кажется, вытащить из воды или из землетрясения, и я начну как ни в чем не бывало докладывать о циклографии, но я не совсем был спокоен насчет языка. Был потому, что сейчас, наоборот, уверился. Дело в том, что сегодня день рождения Mme Withoff, и меня потащили туда на полчаса, и там разговорили на всякие научные темы, и я так неплохо разболтался, что решил застрять там полтора часа вместо получаса – и убедился, что могу говорить более чем прилично. Очень интересно, и доказывает, как много зависит от сделанной установки, что мне сейчас значительно легче говорить по-французски, чем по-немецки, и я очень этому рад; потому что немецкий говор у меня, конечно, не пропал, а только стушевался, чтобы не мешать французскому. Ну и пусть себе пока не мешает. Mme Withoff находит, что у меня нет и следа русского акцента. Да и правда, что я обезьянничаю парижан вовсю; надеюсь, что не отвыкну за два месяца в Германии и привезу еще вам показать, как парижане разговаривают. Одним словом, теперь больше не боюсь…

День мой сегодня был таков: утром до завтрака был в институте Roussel, обучал баб шлейки шить, и обтюратор делать, и аппаратуру раздобывать. …После завтрака поехал в последний раз в Conservatoire des Arts et Métiers[213], попрощаться с ней и разглядеть подробно фотоотдел. Во-первых, в Conservat. вернулись сейчас с какой-то выставки исторические аэропланы, которых я там не видел в прошлый раз. Там находятся: авион Адера (колоссальная летучая мышь), самолет Блерио, на коем он перелетел La Manche (малюсенькая авиетка), самолет Esnaut-Pelterie c колесами на концах крыльев, с которого он в 1908 году свалился, и самолет Berguet, с которым было не знаю что: не то вышел замуж, не то сломал ногу. Что касается фотоотдела, то там очень много всякой всячины, но общее впечатление и от этого отдела, и от всякого музея определенное: запущенность и отсутствие четкой системы, если хотите, консерватория напоминает мне музей из «машины времени» Уэллса – такая же пыль веков. Но материалы очень интересны. Вспомню кое-что, чтобы уцепиться потом, когда буду рассказывать устно. Во-1‐х, там множество всяких старинных аппаратов, но случайно и без системы (экспонаты вообще почти все жертвенные и по завещаниям). Аппараты 40‐х годов деревянные,