на поверку письмо Берберовой не оказалось ни особенно кратким, ни особенно сухим, разве что нарочито деловым, да и то поначалу. «Не надеясь особенно и без всяких видов на близкие миллионы, – не без наивной покровительности наставляет Берберова Набокова, – пошлите ему Ваши книги (“К<ороль> Д<ама> В<алет>”, “З<ащита> Л<ужина>”, “С<amera> О<bscura>” и даже “О<тчаяние>”) и напишите письмо о том, кто Вы, что Вы, с каких пор пишете (упомянув, что это я Вас осведомила обо всем этом), и что найдете нужным. Может быть, выйдет толк. Со своей стороны, я Вас “отрекомендовала”, как могла…»[702]

Но с каждым следующим словом тон Берберовой становится все мягче, а кончается письмо уже на откровенно ласковой ноте: «Если будете мне писать, напишите все-таки, не собираетесь ли в Париж, почему Вас нет в “Пос<ледних> Нов<остях>” вовсе, не очень ли Вам скверно живется? Очень была бы рада повидать Вас, милый метеор! Крепко жму Вашу руку»[703].

Набоков, конечно, Берберовой написал, но обиду заметить не захотел и объясняться на эту тему не стал. Он просто выразил благодарность за адрес литературного агента, хотя и не скрыл, что на данный момент у него «больше агентов, чем читателей», но особого толку он от них еще не видел[704]. Набоков также вежливо осведомлялся о работе Берберовой («Пишете ли что-нибудь длинное? Что такое “Чайковский”?»[705]) и добросовестно, хотя и лаконично, ответил на заданные вопросы, за исключением того, насколько «скверно» ему живется. Он объяснил, почему его нет в «Последних новостях» («занят был всякими большими штуками»), сказал, что скоро пошлет им новый рассказ, и заверил Берберову, что очень хотел бы приехать в Париж, но не знает, когда соберется. И хотя Набоков явно пытался закончить письмо на сердечной ноте: «Я так тронут, что Вы вспомнили обо мне, и целую Вашу ручку, всего Вам доброго», – эта фраза не сделала послание менее напряженным.

* * *

Набоков приедет в Париж примерно через год, в конце января 1936-го: на 8 февраля был запланирован его вечер, на этот раз совместный с Ходасевичем. По просьбе Фондаминского, пытавшегося собрать для выступавших «хотя бы по небольшой сумме», Берберова согласилась войти в комитет по распространению билетов[706]. Продавать билеты по довольно высокой условленной цене (по 20 франков вместо обычных 10) было непростым и даже (по выражению Фондаминского) «героическим» делом, но усилия Берберовой были по достоинству оценены. Оценил их и Набоков, с благодарностью вспомнивший об оказанном ею содействии в одном из позднейших писем.

Этот вечер был для Набокова примечателен не только существенным гонораром, но и переполненным залом, а также реакцией аудитории. В письме оставшейся в Берлине жене Набоков пишет:

Вечер-же прошел пожалуй даже успешнее чем прошлый раз, публики навалило много (причем валили, пока Ходасевич читал, а читал он очаровательную вещь, – тонкую выдумку с историческим букетом и украшенную псевдо-старинными стихами)[707]. <…> После перерыва читал я. 1) Красавицу 2) Terra Incognita 3) Оповещение. Для меня все это было огромное удовольствие, treat. Нажрался конфет, насморк лечил мазью и в общем голос вел себя хорошо. Старец тебе расскажет о рукоплесканиях. Потом поехали большой компанией в кафе Les Fontaines и там пили шампанское. Пили писатели: Алданов, Бунин, Ходасевич, Вейдле, Берберова и др.[708]

Этот вечер, как считают биографы Набокова, был для него очень важным событием: именно тогда его особое положение в литературе стало восприниматься как совершенно бесспорное. То, что, по утверждению Берберовой, ей стало ясно еще шесть лет назад, после появления «Защиты Лужина», было сформулировано – причем именно в тех же выражениях – в рецензиях на вечер, в одной из которых Набоков был во всеуслышание назван «оправданием и утверждением эмиграции»[709].

Берберова об этом вечере, как, впрочем, и о других вечерах Набокова в Париже, на которых она неизменно присутствовала, не оставила отдельных воспоминаний; она излагает в «Курсиве» свои впечатления от всех его выступлений «скопом». Однако Берберова оставила воспоминания о том, что было после этого вечера, когда компания перечисленных Набоковым литераторов собралась в «Les Fontaines». Именно тогда, очевидно, произошел разговор о Толстом, в ходе которого Набоков спокойно признался своим собеседникам, что не читал «Севастопольских рассказов». И хотя Берберова пишет об этом разговоре в основном для того, чтобы рассказать, какой «урок на будущее» Набоков тем самым ей дал, она не может отказать себе в удовольствии подробно описать реакцию набоковских собеседников – Алданова, Бунина и Ходасевича.

Другое дело, что сам Набоков, очевидно, не придал этому эпизоду большого значения, ибо в своем письме жене он не пишет о нем ни слова. Гораздо более интересной ему показалась реакция тех же самых персонажей на его недавний триумф, и эту реакцию Набоков воспроизводит в лицах: «Алданов кричал что 1) “вы всех нас презираете, я вас вижу насквозь” 2) “вы первый писатель” 3) “Иван Алексеевич, дайте ему ваш перстень”. Иван, однако, артачился, “нет, мы еще поживем”, и через стол обращался так к Ходасевичу: “Эй, поляк…”»[710]

Помимо этих колоритных подробностей Набоков упоминает еще одну деталь, хотя к нему самому она вроде бы не имела никакого отношения, а касалась исключительно Ходасевича и Берберовой. Но именно эту деталь Набоков отмечает в первую очередь и откровенно взволнованным тоном: «Против Владислава, сидящего рядом с Ниной, сидел ее муж а против Нины сидела его жена. Ça m’a fait rêver»[711].

Набокова явно удивило столь идиллическое разрешение нешуточной драмы, хотя к тому времени он не только знал, что Ходасевич женился, но успел познакомиться и с его женой, подробно описав ее Вере Евсеевне[712]. Набоков был также в курсе, что и Берберова вышла замуж, о чем, в свою очередь, сообщил жене:

Был у Нины. Plus belle – osait-on dire[713]. Муж ушастый, коренастый, genre[714] «русского американца», живут в чудесной студиовидной квартирке. <…> Блистала зубами, глазами, ногами; но, в общем было как-то не то, – быть может, из-за присутствия мужа (некто Макеев, первый муж первой жены Осоргина)[715].

Набоков, конечно, не мог не испытывать к Ходасевичу жалость (новый брак Берберовой – как это мгновенно бросалось в глаза – очень мало походил на предыдущий), но также, возможно, и более личные чувства. Те обстоятельства, что побудили Набокова когда-то резко оборвать переписку с Берберовой, а затем достаточно формально ее возобновить, сразу отошли в область прошлого, но теперь это прошлое предстало, видимо, в совершенно ином – нежном, элегическом, волнующем – свете.

* * *

Об этом свидетельствует рассказ «Весна в Фиальте», который Набоков напишет вскоре по возвращении из Парижа, в апреле 1936 года, и опубликует несколькими месяцами позднее в «Современных записках» [Сирин 1936]. Героиня рассказа, невысокая худощавая шатенка, внешне напоминает Берберову, но дело, конечно, не в такого рода сходстве и не в том, что зовут ее тоже Нина.

По закону жанра подобные вещи как раз должны были отвести от Берберовой подозрение, и именно так в данном случае и получилось: никто из писавших о «Весне в Фиальте» (а об этом набоковском рассказе написано немало) не упомянул ее имени в этой связи. В качестве прототипа Нины называли первую возлюбленную Набокова – Валентину Шульгину, ссылаясь на обстоятельства знакомства героини с рассказчиком в предреволюционной России [Tolstaia, Meilakh