1995: 654]. Еще более настойчиво называли будущую возлюбленную Набокова – Ирину Гуаданини, с которой он бегло познакомился в тот приезд в Париж[716]. Тогда же Набоков, очевидно, узнал обстоятельства ее недолгого замужества и развода, спровоцированного отказом поехать за мужем в Конго, и использовал эту деталь в «Весне в Фиальте», упомянув о женихе Нины, работавшем «инженером в какой-то очень далекой тропической стране, куда за ним она не последовала» [Там же: 94].

Нет сомнений, что и Шульгина, и Гуаданини в какой-то мере присутствуют в героине рассказа, однако как та, так и другая едва ли могут претендовать на роль главного прототипа. Первая встреча героев, равно как и оставленный жених, имеют для сюжета «Весны в Фиальте» периферийное значение, тогда как ядро сюжета – роман уже женатого рассказчика с уже замужней Ниной – строится на совсем других деталях.

Эти детали не имеют никакого отношения к Шульгиной и Гуаданини, зато имеют прямое отношение к Берберовой. Одна из таких деталей – наличие у героини мужа-писателя. Тем более что в этом писателе, изображенном в рассказе под именем Фердинанд, отчетливо различим Ходасевич.

Конечно, этот набоковский персонаж был, в свою очередь, «сборным», по выражению Зинаиды Шаховской, которая первой заметила, что он похож не только на одного из набоковских современников (на кого именно, она не уточняет), но и на самого Набокова [Шаховская 1979: 64–65][717]. Однако эта деталь – лишь добавочный довод в пользу Ходасевича. Ведь аналогичную «контаминацию» читатель находит в образе Кончеева, одного из персонажей «Дара», над которым Набоков как раз в это время работал[718] . Но этот довод, разумеется, не единственный: к Ходасевичу отсылает и целый ряд характеристик Фердинанда.

Тут и национальность «венгерец», которой Набоков наделяет мужа Нины (как бы в пандан бунинскому «Эй, поляк…», намекающему на полупольское происхождение Ходасевича), и само имя «Фердинанд», непосредственно перекликающееся с «иностранным» отчеством Владислава Фелициановича. Да и репутация Фердинанда в литературных кругах («Но как он опасен был в своем расцвете, каким ядом прыскал, каким бичом хлестал, если его задевали! После вихря своего прохождения он оставлял за собой голую гладь, где ровнехонько лежал бурелом, да вился еще прах, да вчерашний рецензент, воя от боли, волчком вертелся во прахе» [Сирин 1936: 101]) прямо соответствовала репутации Ходасевича как злого и беспощадного критика. Такой репутацией он обладал уже в России (особенно среди молодых литераторов), а в эмиграции она утвердилась за ним окончательно[719]. Это прямо соответствовало и собственным впечатлениям Набокова, полученным, в частности, во время недавней поездки в Париж («Владислав ядом обливал всех коллег как обдают деревца против филоксеры…»[720]).

Более того, в описании Фердинанда очевидно присутствуют скрытые ссылки на стихи Ходасевича: и на знаменитый автопортрет: «…Это я, тот, кто каждым ответом / Желторотым внушает поэтам / Отвращение, злобу и страх…» («Перед зеркалом») [Ходасевич 1996, 1: 277], и на «Балладу». И хотя тема «Баллады» несколько иная, читатель находит там тот же метафорический «бич» и тот же агрессивный жест: «Ремянный бич я достаю / С протяжным окриком тогда / И ангелов наотмашь бью, / И ангелы сквозь провода / Взлетают в городскую высь…» [Там же: 282].

Приятельство Фердинанда с «молодцеватым советским писателем с ежом и трубочкой», явно напоминающим Горького, в свою очередь намекает на Ходасевича, как известно, не только дружившего с Горьким, но и жившего у него в Сорренто. Однако главное сходство наблюдается в отношениях с женами: Фердинанда с Ниной и Ходасевича с Берберовой.

«Нина (у которой гибкость и хваткость восполняли недостаток образования) уже вошла в роль, я не скажу музы, но близкого товарища мужа-творца; даже более: тихой советницы, чутко скользящей по его сокровенным извилинам…» – пишет Набоков в «Весне в Фиальте» [Сирин 1936: 101]. То же самое слово «товарищ» использует Берберова в «Курсиве», говоря о себе и Ходасевиче: «…мы с ним прежде всего два товарища, два друга…» [Берберова 1983, 2: 392].

Речь идет главным образом о готовности тянуть на равных рабочую лямку, которую они и тянули каждый в своей газете: Ходасевич в «Возрождении», Берберова в «Последних новостях». Но помимо собственных материалов Берберова писала за Ходасевича хронику советской литературы, так как он «говорил, что неспособен читать советские журналы, следить за новинками» [Там же: 368]. И хотя она утверждает в «Курсиве», что до начала 1960-х «это оставалось тайной от всех», Набоков явно был в числе посвященных. Именно в этом контексте несколько туманная характеристика Нины как «близкого товарища мужа-творца» и «тихой советницы, чутко скользящей по его сокровенным извилинам», а также брошенное вскользь замечание о ее связанности с мужем «крепкой каторжной дружбой», обретают конкретность [Сирин 1936: 101].

Набоков, очевидно, был в курсе еще одной «тайны» Берберовой и Ходасевича, хотя особой тайной это как раз не являлось. Судя по рассыпанным в «Курсиве» осторожным намекам, а также по письмам Ходасевича, их брак не предполагал для Берберовой сохранения супружеской верности, и примерно по той же модели строится брак Фердинанда и Нины, легко шедшей на «быстрые связи» [Там же: 107]. А это, в свою очередь, наводит на мысль, что связь Нины с рассказчиком (не тождественным, но, безусловно, близким к автору персонажем) не была исключительно плодом вымысла, как это рутинно считается в набоковедении.

История отношений Набокова и Берберовой, какой она предстает из «Курсива», дневников и переписки, позволяет предположить, что сюжет «Весны в Фиальте» – спонтанно возникший недолгий роман, поначалу ничем не угрожавший счастливой семейной жизни рассказчика, – имел определенную укорененность в реальности[721]. Разумеется, точную степень соотношения правды и вымысла в данном случае определить невозможно, но даже сама развязка рассказа – потеря Нины, погибшей в автокатастрофе, – может быть истолкована как метафора завершения реальной истории неожиданным для Набокова поворотом событий – новым замужеством Берберовой.

Впрочем, на то, что гибель героини не стоит воспринимать чересчур буквально, намекает сам Набоков. Он не только сталкивает машину Нины с въезжающим в город цирковым фургоном, но и прилагает немалые усилия к тому, чтобы эта деталь не ускользнула от внимания читателя: о готовящемся приезде бродячего цирка в рассказе упоминается несколько раз. Столь настойчиво подчеркнутый «цирковой» мотив дает основание предположить, что гибель героини всего лишь иллюзия, трюк.

А если это так, то несколько странная реакция рассказчика на известие о Нининой смерти («…я не в состоянии представить себе никакую потустороннюю организацию, которая согласилась бы устроить мне новую встречу с нею за гробом» [Там же: 94]) уже не кажется особенно странной. Ведь новая встреча с Берберовой была «устроена» Набокову именно «организацией» – парижским объединением писателей и поэтов, организовавшим 15 февраля 1936 года (то есть через неделю после встречи в «Les Fontaines») «вечер стихов». В этом вечере – наряду с рядом других поэтов – приняли участие Набоков и Берберова, и похоже, что именно тогда была окончательно снята напряженность, существовавшая между ними почти четыре года. Набоков был, видимо, особенно любезен, а Берберова была рада забыть все обиды.

* * *

После этого приезда Набокова в Париж Берберова немедленно вернется к своей прежней привычке посылать ему свои новые книги и надписывать их самым лестным для него образом. Получив набоковское «Отчаянье», вышедшее книжным изданием в конце того же февраля 1936 года, она отправляет Набокову биографию Чайковского (которая выйдет на три месяца позднее) с такою надписью: «Спасибо за “Отчаяние”, спасибо за все Ваши чудесные, прекрасные, замечательные, любимые книги»[722].

Судя по ответному письму Набокова,