– Станцуй для меня, Хью, – сказала вдруг ни с того ни с сего Агнес.

– Так? – Шагги перекатился по ковру.

Лик застонал, ему не нравилось, когда она делала домашнего питомца из его брата. Мягкий мальчишка в жестоком мире – не дело это. Он ушел, оставив их заниматься глупостями. Они слышали, как он хлопнул дверью спальни, и знали, что он будет сидеть, ссутулившись в тяжелых наушниках, и чертить в своем черном альбоме.

– Ну, давай, потанцуй для меня. Я хочу, чтобы ты показал мне, как сейчас танцуют ребята.

Агнес вставила кассету во взятый напрокат магнитофон. Она натягивала себе на бедра расшитый стразами джемпер, и он видел – ее мысли витают где-то далеко.

– Значит, встаешь вроде так. – Он встал, расставив ноги на ширину плеч. – А потом… – принялся вилять задницей.

Агнес попробовала подражать ему.

– Так?

Такие движения были более естественными для нее, женщины.

– А потом нужно трясти плечами и чуть-чуть двигать руками. – Он начал дергано трясти плечами, как видел по телику, когда показывали одного черного певца с наплечниками и ирокезом в форме ананаса. – Потом немного вот так, – сказал он, двигаясь все быстрее, заводя ладони в сторону, противоположную движению бедер, – немного от лыжника, немного от эпилептика.

– Вот так? – спросила она, изображая подобие приступа.

– Ну да. Может быть. – Он не был стопроцентно убежден. – А дальше вот так.

Он задергался, как робот, принялся прыгать назад и вперед, словно затаптывал огонь.

Агнес попробовала повторить, все статуэтки в шкафчике задребезжали.

– Ты уверен, что молодежь теперь так танцует? – спросила она, раскрасневшись от заученных движений.

– О да, – сказал Шагги, опуская свои трясущиеся плечи к полу. Он сжал руками голову с двух сторон, словно его мучила мигрень. Он обучал ее азам «Контроля» Джанет Джексон[110].

– Мне нужно отдохнуть минуточку. – Она рухнула на канапе и взяла сигарету. – А ты давай танцуй – я буду смотреть. Я хочу быть хорошей танцоркой, когда поеду в город с Юджином.

Шагги почувствовал себя обманутым. Если бы он знал об этом заранее, он бы обучал ее танцу зомби под «Триллер»[111]. Вот тут бы она поняла, что к чему. Началась другая песня, и Шагги продолжил танцевать. Теперь он неуверенно танцевал шимми[112], его ладони резко раскрывались, точно фейерверки, а его голова дергалась, словно у него отросли длинные сексуальные волосы. Он наклонялся и подпрыгивал, слишком усердно для мальчика работая бедрами. Он перебарщивал эмоционально под эту песню, словно это была опера, а не захудалый третьесортный хит для тринадцатилетних девчонок.

– Блестяще! Какие ровные движения! – сказала она. – Я все это станцую на следующей неделе. Юджин просто помрет. Вот подожди – сам увидишь.

Он наслаждался ее вниманием. Что-то расцветало внутри него, он начал дергаться всем телом, как тот черный парнишка на экране. Он забыл про свою застенчивость, и крутился, и трясся, и дергался, повторяя все, что видел по телику. Он издал резкий крик, исполняя прыжок из «Кошек»[113]. Крик был высокий и женственный, он точно так же вопил, когда Лик выпрыгивал на него из темноты. Шагги замер, растопырив пальцы. Поначалу он их не заметил, и он так никогда и не узнает, сколько времени они там провели. На другой стороне улицы у окна своей гостиной стояли Макавенни. Они стояли, прижав носы к большому окну, надрываясь от смеха. Стекло подрагивало, когда они в восторге колотили по нему руками. Грязная Мышка выписывала маленькие сексуальные девичьи пируэты, и Шагги понял, что она пародирует его.

Он посмотрел на мать – когда она заметила это? Она только посмотрела на него и затянулась сигаретой. Не глядя на окно, она проговорила сквозь зубы.

– На твоем месте я бы продолжила танцевать.

– Я не могу. – Слезы подступали к его глазам.

– Ты должен знать: они побеждают, только когда ты сдаешься.

– Я не могу. – Его пальцы и руки вытянулись и застыли, словно ветви засохшего дерева.

– Не доставляй им этого удовольствия.

– Мама, помоги. Я не могу.

– Нет. Ты. Можешь. – Она все еще улыбалась сквозь зубы. – Держи высоко голову и жги. На всю. Катушку.

От нее не было никакой пользы, когда ему требовалась помощь в домашних заданиях по арифметике, а случались дни, когда ты мог помереть с голоду, но не получить от нее горячей еды, но Шагги смотрел на нее теперь и понимал: вот в чем она превосходит других. Каждый день она, причесавшись и накрасившись, вылезала из своей могилы и высоко держала голову. Опозорив себя пьянством, на следующий день она надевала свое лучшее пальто и предъявляла себя миру. Когда ее живот был пуст, а дети голодны, она причесывалась и делала все, чтобы мир думал иначе.

Трудно было сразу снова начать двигаться, почувствовать музыку, перейти в то место в своей голове, где ты хранишь уверенность в себе. Они не хотели действовать в унисон – ноги шаркали по полу, руки двигались, как у марионетки, но он, как тяжелый поезд, набирал скорость и вскоре уже снова летал. Он старался смягчать показные театральные движения, трясущиеся бедра и широко раскинувшиеся руки, но оно было в нем, и, выпуская эту энергию из себя, он вдруг понял, что не в силах ее остановить.

Двадцать один

Он стоял в голубых гетрах в центре футбольного поля, и его, как и обычно, выбрали последним. И хотя он знал, что так и случится, знание ничуть не уменьшало боли. Жирный мальчишка, мальчишка-астматик, хромоногий мальчишка и Лахлан Маккей с его любовью к жабам – всех их выбрали до него. Под ноябрьским дождем его команду заставили снять рубашки, он ходил туда-сюда по середине поля, тер себе грудь, не понимая, то ли она замерзла, то ли горит от ветра.

Учитель прокричал, что если ему холодно, то нужно больше двигаться. Его парусиновые туфли поскрипывали в сырой траве, а жилистые мальчишки в голубых гетрах на бегу вырывали своими шипованными бутсами комья влажной земли. Он предпринял ленивое усилие следовать в том направлении, в котором летит мяч, но ни разу не совершил ошибки – к мячу не приблизился. Учитель отказался от выкрикивания поощрительных слов и заменил их оскорбительными. Он был человеком немолодым, но в хорошей форме, крепкий, в свое время завоевал звание чемпиона по шинти[114]. Когда несколькими годами ранее в школах запретили телесные наказания, он уже решил было навсегда расстаться с учительством. Но в конечном счете понял, что ничего не изменилось; он столько лет