– И пообещай, что в мое отсутствие будешь для мамы и сестры помощником. Ты теперь здесь за главного, сынок, хорошо?

– Хорошо, пап, – обещает он и, помявшись, бросается мне на шею, стараясь не показывать слез.

Я и сам держусь на честном слове. Втягиваю с шумом запах его волос и сжимаю крепко-крепко, пытаясь запомнить. Зная, что, когда увижу в следующий раз, сын будет выглядеть совершенно иначе. Дети в этом возрасте меняются очень быстро, а мне потребуется немало времени, чтобы закрыть все старые двери.

Мы еще немного болтаем о спорте, планах, обязанностях, но как-то постепенно диалог сходит на «нет». Прощание дается нелегко, но я стараюсь улыбаться, Дениска тоже силится сквозь слезы. Не говоря ни слова, вручает мне фигурку своего любимого, коллекционного солдатика. Я тяжело сглатываю и благодарно киваю, понимая все, что мой ребенок хотел этим сказать. Целую его напоследок и торопливо ухожу, чтобы не видеть его слез.

В комнату к дочери иду с тяжелым сердцем. К счастью, на пути никто из родственников не попадается и удается немного собраться с силами. Однако я все равно несколько минут расхаживаю взад – вперед в коридоре, не решаясь войти.

Я не знаю, что мне сказать и, как вообще Олька отреагирует на мой визит, но не могу уйти, не попытавшись поговорить. Поэтому стучу и, не дождавшись ответа, открываю дверь.

Дочь стоит у окна, повернувшись ко мне спиной. Вся ее поза выдает напряжение и ожидание. Это радует. По крайней мере, она хотя бы готова выслушать.

– Здравствуй, Мышонок, – замерев в нескольких шагах от нее, начинаю осторожно.

Олька молчит и кажется, даже не дышит. Я же лихорадочно подыскиваю слова, преодолевая эту сковывающую изнутри неловкость и стыд.

– Знаю, ты не хочешь меня видеть и, уж тем более, обсуждать произошедшее, но обстоятельства складываются таким образом, что возможно, мы потом вообще не сможем поговорить, а я бы не хотел, чтобы между нами остались нерешенные вопросы.

– А что тут решать? – вырывается у Ольки смешок. Дочь поворачивается и обжигает меня взглядом, полным отчуждения. Я отвожу свой, не в силах выдержать то, с каким отвращением она смотрит на меня.

– Оля, – вздыхаю тяжело, но она не дает мне сказать ни слова.

– Не надо ничего говорить. Я не могу даже слышать об этом. Мне противно! Меня тошнит от вас! Я вспоминаю все эти ее рассказы и… Господи! Я чувствую себя грязной, будто эта ваша мерзость…

– Оля, пожалуйста! – обрываю ее истерику. – Меньше всего я хотел, чтобы было больно тебе. Ты – мой ребенок, ты – самое дорогое, что у меня есть. И это никогда не изменится…

– Замолчи! Я не хочу это слушать… Ты омерзителен!

– Нет, ты выслушаешь, Оля! Другой возможности может и не быть.

– И пусть не будет! – срывается она на крик. – Для меня ты умер в тот самый момент, когда эта мразь открыла свой рот.

– Пусть так, – соглашаюсь через силу, напоминая себе, что в ней говорит обида и боль. – Я заслужил, я действительно перед тобой очень виноват. Прости, что заставил тебя стыдиться и чувствовать себя преданной! Прости, что допустил и довел ситуацию до такого отвратительного финала. Я – хреновый отец, хотя я очень старался быть для вас самым лучшим. Прости, что не справился и разочаровал. Но я хочу, чтобы ты знала, что бы ни произошло, твое место в моей жизни никто никогда не займет. Как и мое в твоей. Я всегда буду твоим папой: тем, кто учил тебя ходить, плавать, кататься на велике… кто мазал твои коленки зеленкой и вытирал слезы, когда придурок – Ванька обзывал тебя рыжухой. Кто, как сумасшедший перевернул весь город, когда ты впервые не пришла ночевать, – горько улыбнувшись своим воспоминаниям, сглатываю тяжело и, помедлив, продолжаю. – Первое твое слово было «папа» и после оно всегда было первым, что бы ни происходило в твоей жизни: успех, неудача, радость или горе ты всегда звала меня. Знаю, что больше так не будет, но… Я все тот же, я – твой папа, который всегда придет на твой зов и сделает все ради тебя. Просто я встретил девушку, которую полюбил, в которой нашел все то, что, к сожалению, не нашел в твоей матери. И это ничья-то вина или грех. Просто так бывает. Однажды злость пройдет, мышка, и ты простишь меня…

– Никогда я тебе этого не прощу! – всхлипнув, шепчет она, режа прямо по-живому. Внутри начинает нестерпимо гореть, но я, не обращая внимания, упрямо произношу:

– Простишь. Я тебя воспитал и знаю, на что ты способна ради своей семьи.

Олька хмыкает и, стерев слезы, качает головой.

– Жаль, что ты на это оказался не способен, папа.

Я усмехаюсь, не найдя подходящих слов. Да и что сказать? Признаться, что я убивал ради них? Калечил людей, судьбы, творил такое, что им и в кошмаре не приснится, только бы они спали спокойно?

Нет. О таком не говорят. Разве что только с Богом, надеясь, однажды получить прощение. Вот только мне Его прощение уже до фонаря. Все, что я хочу – это чтобы глаза моей Ольки вновь наполнились радостью, чтобы больше никогда не видеть в них этой боли, презрения и слёз. Чтобы моя малышка просто была счастлива.

И она будет. Обязательно будет. Вот только я уже вряд ли смогу разделить с ней это счастье, как прежде. Для меня ее глаза больше никогда не засияют. Что бы я ни делал и как бы ни старался, всегда будет эта пропасть.

Но я ведь знал, на что шел. Знал, что так будет.  Однако, знать – это одно, а прочувствовать – совершенно другое. Ощущение, будто на живую кусок из груди вырвали.

Смотрю на плачущую дочь и скручивает всего, не могу ни слова из себя выдавить. Делаю шаг, чтобы подойти, но Олька выставляет руку и качает головой.

Я же втягиваю с шумом воздух и, понимая, что на этом все, шепчу:

– Я люблю тебя, Мышонок. Надеюсь, однажды ты сможешь меня простить.

Дочь красноречиво отворачивается к окну и, обхватив себя за плечи, ждет, когда я уйду.

Бросаю на нее последний взгляд и, как бы ни ломало оставлять в таком состоянии, ухожу.

Провожать меня никто не выходит. Лишь, когда сажусь в машину, чувствую направленные со всех сторон взгляды. Они давят так, что тяжело вздохнуть. Слишком много за двадцать лет в них скопилось, как, впрочем, и у меня. Всю дорогу до дома пытаюсь справиться с эмоциями. Неимоверным усилием воли закапываю глубоко-глубоко вовнутрь этот груз и не зря. Как только захожу домой, подъезжает ОМОН и со всей помпой: выбиванием двери, ором, автоматами и укладыванием меня мордой в пол производят задержание, зачитывая постановление о нем.

Весь этот цирк призван, конечно же, чтобы дезориентировать, смешать мысли и заставить задницу сжиматься. Сколько ни понтуйся, а при виде ОМОНА очкуют абсолютно все, какие бы подвязки и где не были. Разница в том, что, когда очкую я, мне вообще море становиться по колено. Моя отмороженность в такие обостренные моменты расцветает во всей красе.

Вот и сейчас вместо того, чтобы справедливо опасаться, испытываю что-то сродни веселию и даже ностальгии. Вспоминаются молодые годы, весь этот движ, адреналин… Хотя знаю, что до приезда адвоката меня постараются, как следует, прессануть на допросе.