Тем временем она подводит свой рассказ к причине, по которой ее назначили свидетелем, а именно, к нашей поездке в Москву. Точнее, ее поездке к бабушке на каникулы, которая закончилась, так и не начавшись, поскольку я в очередной раз принудил ее к сожительству, угрожая расправой над отцом.

Ей богу, я едва держал себя в руках, чтобы не начать нервно ржать!

– В одну из ночей я случайно услышала, как он по телефону обсуждал, что моего отчима нужно убирать, – наконец, дает она первое здравое показание, относящееся к делу.

Теперь все становится на свои места. Но я все еще не понимал, в чем смысл. Где они возьмут доказательства? Однако, словно в ответ на мои мысли, Настька едва слышно признается:

– У меня был телефон, поэтому я успела немного записать на диктофон, что он говорил.

Повисает короткая пауза, в которой подобно выстрелу раздается красноречивый Зойкин смешок. Машинально поворачиваюсь и встречаюсь с ее «я же тебе говорила» взглядом, от которого внутри начинает все сворачиваться в тяжелый, ноющий жгут. Снова смотрю на Настьку, мысленно прося ее повернуться. Мне нужно взглянуть ей в лицо, чтобы все понять и развеять вспыхнувшие вдруг подозрения и сомнения в духе «А был ли мальчик?». Но она лишь ведет плечами, словно пытается скинуть с них мой взгляд и продолжает смотреть прямо перед собой.

– Ваша честь, я хотел бы обратить ваше внимание, что к делу приобщена запись телефонного разговора подсудимого с пока неустановленным лицом, – берет слово прокурор. – Запись эта сделана Вознесенской Анастасией Андреевной пятого ноября тысяча девятьсот девяносто девятого года в три часа двадцать семь минут утра по Московскому времени. И есть у нас заключение фоноскопической экспертизы о том, что данный голос принадлежит именно подсудимому, и что это не монтаж. Я просил бы сейчас, не прерывая допрос, прослушать данную запись.

– Протестую! Нам об этой записи ничего не известно. – возражает мой адвокат, но судья отклоняет протест и уже через пару минут мы слушаем склейку из моего разговора с Зойкой.

«– Я считаю, что пора принимать жесткие меры и убирать его. Если начнут дальше копать, там не только подписи задним числом всплывут, но и… сам знаешь, а там суд и это встрянет в хорошую копеечку. Подумай об этом хорошенько, тянуть уже больше нельзя, – заявляет сестра, на что я отвечаю ей:

– Жесткие меры, говоришь? Можно… Но осторожно, подозрения первым делом падут на нас, так что следов нельзя оставлять. Я перетру с Измайловскими, им Можайский там тоже не нужен… «

Запись резко обрывается и у меня тоже ощущение, будто я лечу с обрыва вниз.

Что сказать? Нокаут. Такого поворота я не ожидал, ибо точно знал, что прослушки в тот разговор не было. Мои люди следили за этим четко, а значит, одно из двух: либо Зойка записывала на диктофон, либо Настька.

Первым делом, конечно же, хочется списать на сестру. Но вот незадача, зачем ей так подставляться? Ее голос опознать дважды два, следовательно, на следующее заседание она уже пойдет, как соучастник. А зная, какая она перестраховщица, я на тысячу процентов уверен, что не стала бы так рисковать, даже, если бы знала, что улик недостаточно, чтобы подвести ее к этому делу.

По всему выходило, что Настька. Но если это правда, то я тогда редкостный дебил, который ни хера не понимает ни в бабах, ни в людях, ни в жизни вообще. Ну, не реально девчонке в девятнадцать лет играть в Мату Хари. Она же, как кошка с валерьянки, дурела от меня. Да и вообще это бред какой-то.

Однако, внутри уже начинает разгораться пожар. Мысли путаются, я лихорадочно пытаюсь разложить все по полкам, зацепиться за нужное и отбросить эмоции, но только вязну глубже в своем болоте сомнений и предположений. Надо бы сосредоточиться на заседании, но я не могу. Звереть начинаю, слушая всю эту ересь о том, как я ее насиловал, бил, принуждал и грозился убить отца, если она что-то расскажет отчиму.

Однозначно, надо настаивать на переносе заседания, но какое основание выбрать? Свидетелей у меня больше нет, потребовать дополнительные доказательства тоже вряд ли возможно. Остается только встречный иск за ложные показания. Но черт возьми, предъявить встречный иск моей девочке? Протащить ее через все это дерьмо? С другой стороны, если я сейчас соглашусь с ее показаниями, я же открыто дам понять, что она – мое слабое место, бей не хочу.

Сука! Сука! Сука! – сжимаю пальцы в кулак, едва сдерживаясь, чтобы не запустить стулом в стену.

– Обернись, мать твою! Обернись! – шепчу, прожигая Настьку диким взглядом. Зная, что как только взгляну ей в глаза, пойму, что делать дальше. Почувствую, как бы тупо это не звучало. Но она лишь сжимает сильнее трибуну, словно удерживая себя. Меня же поднимают, чтобы задать вопросы, касательно ее показаний.

– Подсудимый, вам есть, что сказать?

Адвокат шепчет про встречный иск, но я знаю, что даже, если она меня предала, даже, если не любила, даже, если мне зубами придется выгрызать себе свободу, я ни за что не заставлю ее пройти через все это, поэтому качаю головой и твердо произношу:

– Мне нечего сказать.

– То есть вы признаете свою вину? – ошарашенно спрашивает прокурор. Все в зале шокировано замирают, а мне вдруг становиться на все похер. Побег бы любом случае мне организовали, с этапа же сбежать гораздо проще, чем с СИЗО, да и спутать все карты этим гнидам приятно, как ни крути, поэтому спокойно подтверждаю:

– Признаю.

Можайский, ни черта не понимая, лупит на меня во все глаза, на что я нагло ухмыляюсь, делая вид, будто переиграл его, хотя самого трясет от напряжения. Чувство, будто крутанул русскую рулетку и приставил дуло себе к виску. Повезет, не повезет? Хрен его знает.

Мне зачитывают обвинительный приговор, но все отходит на второй план, когда Настька, наконец, поворачивается, и я ловлю ее затуманенный слезами взгляд. В нём ответы на все мои вопросы, все несказанные вслух слова, наша тайна и упоительно-сладкая страсть, наши необузданные желания и до невозможности простые мечты. В нём мы от начала до конца: от смутных, едва заметных улыбок до горячих, бесстыдных стонов и полнейшего бессилия что – либо изменить. У Настьки дрожат губы, и может я выдаю желаемое за действительное, но мне кажется, что они шепчут:

– Я люблю тебя.

От этой иллюзии в горле застревает ком, а внутри расцветает что-то такое, что наполняет меня уверенностью в своих силах.  И я обещаю себе, что выдержу, выберусь, чего бы мне это ни стоило, но пока главное, чтобы с ней было все в порядке, поэтому нехотя отвожу взгляд и маякую Гридасику, отдавая кивком в сторону Можайского приказ. Гридас понимающе моргает. По идеи лучше бы исполнить задуманное после побега, но я не могу так рисковать.

Следующие дни до этапа я провожу на нервяке, в постоянных переживаниях и размышлениях о Настьке: о том, откуда у нее запись, почему она вывалила абсолютно все и, черт возьми, почему это все так удачно совпало. Выводы снова напрашивались неутешительные. Я гнал их от себя, понимая, что она испугалась, что на нее надавили, что я сам во всем виноват, но все же… глубоко -глубоко внутри хотелось, чтобы чувства хоть немножко перевешивали инстинкты.