– Как ты мог… – хочу задать я вопрос, но осекаюсь, осознав, что монах говорит не на языке саксов.

– Да-да, я знаю скандинавский язык, – подтверждает он. – И я понял каждое слово из тех, что вы с твоей мамашей-шлюхой говорили друг другу в моем присутствии.

И вдруг я вспоминаю фразу матери о том, что она попросит Одина навлечь проклятие на Вальтеофа, и свой ответ – тогда я заметил, что это, вероятно, будет ее последний поступок язычницы перед уходом в христианский монастырь.

– Не может быть! – восклицаю я. – Это была лишь шутка.

– С этим не шутят. – Вальтеоф снова переходит на язык саксов. – Сложно победить язычество в этой стране. Когда женщины типа твоей матери применяют травы для исцеления недугов и облегчения родовых мук, все женское население остается привержено прежним божкам, а наша задача становится сложнее. Но больше она не причинит нам вреда.

– Вы убили ее?

Я перевожу взгляд с одного монаха на другого. Вальтеоф молча радуется моему горю. Сельвин берет на себя труд объяснить исчезновение моей матери.

– Конечно, нет, – говорит он. – Убийство – смертный грех. Ее перепродали обратно неверным, что некогда привезли ее сюда.

Я оборачиваюсь к крупной ссутулившейся фигуре кузнеца.

– Монахи продали мою мать?

Альтон избегает моего взгляда. Вдруг я понимаю, что именно он пытался рассказать мне, застукав за подглядыванием у стен собственного дома. Мать продали не монахи, а он сам. По тому, как опасливо он косится на Вальтеофа, я понимаю, что тощий монах вынудил его к этому. Отлучение от церкви – кара, которую нелегко вынести любому христианину. В то же время, по лицемерному выражению бородатого лица я понимаю и то, что Альтон не чувствует себя виноватым. Мать стала для него обузой. Его красавица-дочь помолвлена с сыном олдермена. Предстоящий брак непременно повысит и его собственный статус в Тевринтоне.

Вряд ли ему удастся найти себе новую жену, пока сельчане в курсе, что он бегает к ведьме в лес. Мать немолода. Ладить с ней всегда было тяжело. С какой стороны ни посмотри, для него лучше, чтобы она исчезла.

– Я продал Ингрит торговцу из Рипы, – наконец признается он. – Она всегда мечтала вернуться на родину.

– Но не в качестве рабыни, – возражаю я.

И тут он стыдливо отводит взгляд. Он пообещал матери свободу за то, что все эти годы имел возможность посещать ее. Он не сдержал обещание.

– Суть в том, что ее здесь больше нет, – прерывает наш диалог брат Вальтеоф. – И теперь нам необходимо решить, как поступить с тобой.

Вальтеоф искренне верит в проклятие матери и по-прежнему боится, что я унаследовал ее способности. Я внимательно смотрю на трех мужчин, освещенных заревом пожара. И вдруг понимаю, что мне делать.

– Услышь меня, о Один! – кричу я, обращаясь к темному небу. – Излей свой гнев на этих мужей!

Слова спонтанно приходят мне в голову. Лишь Вальтеоф понимает их. Он бледнеет от ужаса. Остальные прекрасно понимают смысл происходящего.

– Crux sacra sit mini lux! – кричит брат Сельвин и простирает ко мне перепачканную чернилами руку. – Non draco sit mihi dux![10]

Монах-книжник продолжает произносить формулу отвержения параллельно с моей тирадой.

– Пусть твои вороны выклюют им глаза!

– Vade retro satana![11]

– О, всемогущий! Заморозь монахов в бездне Нифьлхейма!

– Nunquam suade mihi vana.[12]

– Тор-громовержец, обрушь свой молот на этих презренных тварей!

– Sunt mala quae libas.[13]

– Локи, накажи их за преступления!

– Ipse venena bibas![14]

Время словно остановливается. Наши голоса переплетаются и вместе с искрами пожара возносятся к звездам танцующими змеями.

Вдруг Альтон делает выпад вперед.

– Молчи, парень! – Его большая ладонь прикрывает мне рот. – Неужели ты не понимаешь, что глубже роешь себе могилу? Монахи повесят тебя за ересь!

Почему кузнец переживает за меня, если судьба матери ему безразлична? Почему он весь вечер пытался спасти мне жизнь? Я ищу ответ на бородатом лице и вдруг понимаю, что он хочет привязать меня к себе, желает получить то, к чему стремился всю жизнь: наследника-сына, которого не успела подарить ему супруга.

Во мне вскипает гнев, вызванный его лицемерием. Я извиваюсь в его объятиях и рычу, как настоящий волк.

Эхо, донесшееся с опушки, заставляет всех нас, четверых, замереть.

На краю поляны показывается белый силуэт на четырех лапах. Хроу выгибает спину и ощетинивается. Ее обнаженные зубы блестят в свете пламени. Альтон вскрикивает – не от вида зверя, а от того, что я кусаю его за палец. Он отдергивает руку от моего рта. Я тявкаю, выражая потребность в помощи, дико рычу – Хроу, верно трактовав мои призывы, бросается ко мне. Монахи в панике кричат. Но волчица фокусируется на непосредственной угрозе – бородатом великане, вцепившемся в меня мертвой хваткой. Она не понимает, что от двух противников, которые кажутся более слабыми физически, тощего монаха и его спутника, на самом деле исходит более серьезная угроза. Но уже поздно. Я ощущаю, как дрожь охватывает Альтона. Кровь хлещет на меня, когда Хроу впивается ему в шею. Мощные руки отпускают меня. Кузнец отклоняется назад и грузно падает на запорошенную снегом землю. Я выхватываю кинжал из ножен, прикрепленных к ремню кузнеца.

– Vade retro,[15] – хором голосят монахи, словно это может их спасти.

Мы с Хроу приближаемся к жалким фигурам в рясах. На фоне жаркого и яркого пламени мы выгибаем спины, рычим и оскаливаемся.

Хроу прыгает. Вальтеоф пронзительно кричит. Я замираю, когда копье на лету поражает волчицу. Она все-таки прыгает на тощего монаха, сбивая его с ног. Ее тело остается на снегу, когда он откатывается в сторону.

– Хроу!

Я падаю на колени. Тело Хроу обмякло. Волчья кровь окрашивает снег в красный цвет. Поскуливая, она смотрит на меня. В ее желтых глазах немой вопрос. Через мгновение она умирает. За моей спиной раздаются крики и вопли. Возвращаются селяне.