раза, возможно продолжая действовать из-за кулис.

Сцена взаимоотношений между мужчиной и женщиной, не в символических играх, не в фехтовании намерений-обманов, а когда они уже не представлены сами себе, когда от них уже ничего не зависит, когда, как сказали бы древние греки, как вихрь налетает могучий Эрос[439], способный дубы потрясти, и мужчина, и женщина, подвластны только этому Эросу.

Потом можно рассуждать, удивляться самому себе, разводить в недоумении руками, как это могло случиться со мной, но это потом, когда изменить ничего будет нельзя.

Такие сцены в образах воображения всегда странны и причудливы. Тем более, когда не боги и герои исполнители этих эротических игр, и происходит всё не на Олимпийской горе, не в космических высях, а в углу самой обычной современной квартиры, то ли в притолоке, то ли просто у входной двери, и захвачены Эросом обычные, земные мужчина и женщина, возможно в других случаях затюканные и замордованные. В форточку он прорвался этот вездесущий Эрос, или сквозь стены способен проходить, в мужчине он, который берёт женщину, или в женщине, которая отдается мужчине, или в обоих сразу, в обоих вбирающих в себя друг друга, совместно проигрывающих ритуал вхождения, влетания, впорхания в них Эроса.

Или ещё проще, сам Эрос обладает ими в минуты своего триумфа.

Только потом, когда наступит время будней, оторвались, закрутились, встали, пошли, пришли, сказали, промолчали, когда начнёт проступать суета дней, когда начнёт проступать драма их будней, драма их бытия, мы долго будем отгадывать, кто же из них были эти мужчина и женщина.

Кто же из тех, кто будет являться нам в ситуациях будничной жизни.

Наше мужчиноориентированное сознание сразу начнёт искать женщину. Какой интерес разгадывать мужчину. Кто эта женщина – вот в чём вопрос.

Так кто же из них, кто?

Бабушка?

Мать?

Внучка?

…внучка

Первой западёт в голову то, что напрашивается по первому впечатлению: внучка.

Лет пятнадцать-шестнадцать. Красива. Тот тип красоты, о котором одни скажут – неземная красота, а другие – ничего особенного, одни скажут – отсвет божественного, а другие – просто чуть-чуть сдвинутая. Витает в облаках, вот и кажется «божественная».

Явная фантазёрка эта земная-внеземная девочка-женщина.

Наряжается в странные одежды и порхает, порхает перед зеркалом в прихожей

…не эта ли самая, уже знакомая нам прихожая?..

Вот она в длинном-предлинном платье с разрезом от талии, в диковинной шляпе, и это платье-неплатье, шляпа-нешляпа, только подчёркивают её обнажённое тело.

А теперь она в каких-то странных конструкциях, то ли коробки из продуктов, то ли специально склеенный картон, да еще пивные банки, пластмассовые вёдра, цветные ленты для новогодней ёлки.

А вот просто в мужском одеянии: облезлые старые джинсы, явно большой для неё старый облезлый пиджак, в котором вырезано место для одной, всего одной, обнажённой груди.

Или на ней подобие кимоно, а лицо выбелено, то ли пудрой, то ли зубным порошком, семенит ногами, то ли стоит, то ли движется.

Вполне вероятно, что всё это случилось именно с внучкой, подскажет наше строгоморальное сознание, с таким поведением чего не случится.

Нет, не может быть, защитится всё то же самое наше, только более унылое воображение. Мы же не в Вероне, да и с Джульеттой[440] было по иному, иной бог её посетил. Не зря ворчит мать, в пятнадцать, да и в шестнадцать, следует быть умнее, и она, конечно же, права, когда отгоняет её от зеркала и прямёхонько на помойку отправляет все эти коробки-склянки-банки.

Конечно, с таким поведением, с таким характером, обмануть может любой встречный-поперечный, каждый мужчина в возрасте от пятнадцати до восьмидесяти, всё, хватит, чтобы больше не подходила к зеркалу, чтобы не трогала косметику, всё, хватит, если надо отключу телефон, продам телевизор, если могла бы пошла бы ещё дальше, не дураки же были эти американцы, или кто там ещё, когда что-то там в голове насильно переставляли, что-то там тушили, заглушали, приглушали, а что делать, если так сильно зашкаливает, если ничего не помогает, надо же принимать меры.

Внучка не пыталась защититься, только плакала, плакала от того, что никак не могла понять, что от неё хотят, в чём она провинилась, только у бабушки искала утешения, а бабушка только молчит, толком утешить не может.

Всё-таки не «про внучку» этот всплеск, не про неё.

Что-то здесь другое. Разве перепутаешь в женщине порыв в будущее и степенность успокоения прошлым.

…мать

Тогда мать, кому же ещё.

Возраст вполне подходит. Тридцать пять – тридцать семь. В самый раз. Да и внешность. Одни ноздри чего стоят, разведывают, проверяют, подыскивают.

И ноздри, и нос, и руки, и жесты, и этот мгновенный исподлобья взгляд, всё, всё, вся она, сплошное нетерпение, порыв, что может остановить, что может удержать.

Но также внезапно порыв, нетерпение, вся женская привлекательность и притягательность вдруг опадают в ней, проседают, и проступает совсем иное, надлом, усталость, отрешённость, разочарование. Ноздри вздрагивают, как у испуганного кролика, руки висят как жерди, можно отвинтить и отложить в сторону.

Что-то ещё продолжает удерживать от полной постылости, полной опустошённости, что-то удерживает на самой последней грани, за которой женщина и не женщина, просто представительница пола, что-то, за которым пропасть отчаяния.

Есть отчего прийти в отчаяние, кто может ей внятно объяснить, почему мир вокруг постоянно её предаёт, постоянно заводит в тупик, почему постоянно обжигает, заставляет всего остерегаться, постоянно ждать подвоха, почему к другим бог расположен, расположен просто так, без причин, просто из-за своей божественной прихоти, а к ней так озлоблен, почему они, боги, к одним так расточительно щедры, а к ней крайне скупы и придирчивы, не прощают не малейшей оплошности.

Даже рассказать некому, поделиться не с кем.

Муж бездарен, с чувствами у него полная амнезия.

Дочь глупа, задержалась в пятилетнем возрасте, что с неё возьмёшь.

Мать стала слишком рассудительной и молчаливой, возраст или что-то другое её изменило.

Подруг она никогда не жаловала, посплетничать с ними, не более того.

Всё стоящее где-то далеко от неё, она бы доползла, доползла, силы бы хватило, но куда, к кому, к кому?

Так хочется рассказать обо всём художнику этому, но ведь прекрасно понимает, глупо, бессмысленно, безнадёжно.

Может быть везде так, везде где нас нет, никто никого не понимает в этом мире.

Пора, пора становиться умнее, пора забыть детские представления, учиться ей надо у свекрови, а не воротить нос.

Нет, пожалуй, не посещал её Эрос. Вот и мается, вот и мечется.

Они, эти древнегреческие боги, привередливы, у них изысканное пластическое чувство. Подавай