Многое изменилось с тех пор, дочь чуть-чуть смягчилась, чуть-чуть приноровилась, уже не пытается сдвинуть стену, но что-то не прошло, что-то осталось, просто теперь уже больше сама головой о стену, чем сдвигать её, больше сама на себя ополчается, чем на других, но естественно, когда не хватает выдержки бросается на близких, на ком-то надо отыграться.

Мужу своему однажды такую взбучку устроила, что он даже опешил, не привык, от его лощёности не осталось ни следа, всегда умел настоять на своём, считал это обязательным, а здесь вдруг не нашёл слов, стал жаловаться ей на дочь, на свою жену.

Поразительно, что дочь говорила почти те же слова, как когда-то девочкой, что надоели эти идиотские званые обеды, надоели эти идиотские тосты, надоело это бесконечное притворство, когда все друг друга хвалят, а на деле радуются неудачам друг друга, надоело, надоело, надоело, и не менее поразительно, что почти теми же словами, что когда-то её покойный муж, говорил теперь муж дочери, что так нельзя, надо быть мягче, человек должен уметь приноравливаться, что жена его, её дочь, сама себя калечит, что нормальный человек не должен головой о стену, и ещё правда добавил, что можно подумать, что она княжеских кровей, а его родственники из глубокого захолустья.

Она промолчала, всё проглотила, но и потом, позже, всё не знала, должна ли была тогда защитить дочь, объяснить ему, что, по крайней мере, с родословной по отцовской линии у дочери всё в порядке, хотя муж говорил об этом с иронией, или с печалью, говорил, что род у них затухающий, затихающий, замирающий, и всё равно, по этой линии, всё в порядке, другое дело по материнской, по её родословной, здесь точно ничего примечательного, точно не княжеских кровей, порода «Дюймовочек»[441], как острил её муж.

Да и не знала она до конца причину этого нового «кавардака» дочери, этой новой-старой сцены. То ли действительно надоели все эти люди и эти тосты, у нормальной женщины наступает такой предел, когда надо хоть причёску поменять, хоть мебель передвинуть, если уж не принять другие сильнодействующие средства, иначе хоть волком вой, может быть это, может быть её гены, не надо ей всё это, по горло сыта этой «родовитостью», а может всё проще, всё дело в этом художнике, написала о нём, написала так, как никогда ни о ком не писала, как возможно уже не о ком не напишет, сама от себя не ожидала, ожила, что-то поднялось из её женских глубин, что-то прорвалось, пробило толщу, защитную броню, а теперь уже не может всё это затолкать обратно. Вряд ли между художником и её дочерью что-то произошло, вряд ли, не похоже. Но от этого ещё хуже. В омут нет сил, на краю пропасти долго не выдержишь.

А если разведётся, что хорошего из этого выйдет?

Нужна ли она ему, художнику, да ещё с взрослой дочерью, да ещё с такой земной-внеземной, это всё не про нас, это про людей из других галактик, где успели догадаться, что с этими земными-внеземными только и можно быть по-настоящему счастливым. Как не крути, как не верти, ничего хорошего история эта дочери не обещает, дай-то бог, чтобы смогла пересилить себя, как не крути, как не верти, жизнь в разумных берегах, размеренная жизнь, в нормальном её течении, не так уж мало, у нормальных людей в этой размеренности и доля безумства сохраняется, доля безумства, которую в состоянии переварить нормальное общество, чтобы и оно могло сделать вид, что ничего не произошло.

Надо ведь понять мужа дочери, оценить его по-настоящему, сколько людей так живут, и не глупее нас с дочерью, и что там внутри у мужа дочери до конца ведь не узнаешь. И ей надо поласковее быть с мужем дочери, вот любит её душбара[442], вот и прекрасно, вот и следует часто приглашать, и вести себя, как ни в чём не бывало, да и внучка поможет, она уже сейчас мастерица заворачивать эти «горошины».

…вновь в прихожей, в углу самой обычной комнаты

Как, отталкиваясь от душбара, возникает известная нам сцена в прихожей нам невдомёк, может быть от покоя в душе женщины, от мысли, что всё в этом мире способно разрешиться, прийти к равновесию. Зато теперь мы почти точно уверены, она, она, бабушка, с ней это происходило, хотя кто знает десять или тридцать лет тому назад.

Когда-то она была рада браку дочери, а теперь жалеет её, и, видит бог, не променяла бы свою, не проходящую бедность с мужем, на её дочери достаток, не променяла бы, несмотря ни на что.

Только бы тот случай можно было бы зачеркнуть, вычеркнуть, не даёт он ей покоя, не отступает, так и стоит комом в горле, всё не рассасывается, всё жжёт, жжёт, никогда она никому не рассказывала и не расскажет, даже на смертном одре, так и умрёт с этой болью, с этим чувством вины.

…история с диссертацией

И всё эта чёртова бедность, ломает, кромсает, выламывает, а ещё когда у тебя ребёнок, и ещё этот ребёнок не простой, с таким ребёнком не имеешь права на бедность. Вот и давила на мужа, давила методично, знала, что иначе, чем приступом, его не возьмёшь.

Ему то что, защитил кандидатскую диссертацию и успокоился, может теперь плевать в потолок, пусть не плевать, пусть работать, но так, вальяжно, лишь бы не торопиться, лишь бы не суетиться, лишь бы не бороться. Каким-то чудом ей удалось убедить его, чтобы он начал работать над докторской, он и стал работать, работать много, настойчиво, возможно наступив на горло собственной песне. А потом что-то у него застопорилось, что-то затормозилось.

Она до сих пор не знает, дело было в муже, в его работе, в процессе самой работы, или в том человеке, руководителе его лаборатории, который если вдуматься, не мог, не имел права позволить мужу стать доктором наук, у него ведь была своя семья, трое сыновей, и он должен был гарантировать себя, а заодно и трёх своих сыновей, он должен был обеспечить их безопасность от любой непредвиденности, возьмут и назначат другого на его место, а он обязан был защитить свою семью, защитить, чего бы это ему не стоило, вот и стал он барьером на пути мужа, а тому только дай повод, сразу в кусты, сразу в сторону.

Вот тогда и сделала она эту глупость, никто не надоумил, просто чёрт её посетил, вот и помчалась,