отвечала неохотно и немногословно. Держалась она не то чтобы замкнуто, но всем своим видом стремилась показать, что является тут хозяйкой, а вот полицейские всего лишь гости, причём нежеланные и не слишком-то воспитанные. От чая она отказалась, красноречиво выгнув бровь (в самом деле, какое нахальство – предлагать ей её же собственный чай в её же собственном доме!), о постояльцах ничего нового, чего бы не знал инспектор, не сообщила, и, в общем-то, оказалась бесполезной.

– Я не привыкла обсуждать своих постояльцев, сэр. Особенно с полицией, – с достоинством произнесла она.

«Скажите, пожалуйста! А к преступлениям, значит, старушенция привыкла?» – подумал инспектор, с брезгливым любопытством оглядывая пожилую даму.

Обута она была в остроносые тёмно-коричневые туфли со сбитыми каблуками, и Тревишем, упорно искавший подтверждения своей теории о людских типажах и характерах, удовлетворённо хмыкнул.

«Старая вешалка, недолюбливающая полицию и не замечающая ничего дальше собственного носа. Такая охрипнет, но собьёт цену на пару монет даже у самого скупого мясника», – подумал он с неприязнью.

«Полицейская ищейка! Вам лишь бы хватать невинных людей!» – маленькие бесцветные глазки миссис Сиверли презрительно сузились за стёклами очков.

Вслух же оба произнесли совсем другие слова.

– Я надеюсь, сэр, вы употребите свой авторитет, чтобы не допустить к нам сюда репортёров? – вежливо поинтересовалась она. – Я бедная вдова, и кроме пансиона у меня нет других источников дохода. Сами понимаете, что репутация заведения, которым интересуется полиция… – и она выразительно покачала головой. – Боюсь, это может разорить меня.

– Ну разумеется! – с лёгкостью пообещал Тревишем. – Употреблю все свои связи, непременно! А пока взгляните-ка вот на это.

Демонстрация окровавленного платка, как и орудия преступления, немного сбила спесь с несговорчивой свидетельницы. Обхватив морщинистую шею костлявой ладонью, она принялась беспомощно открывать и закрывать рот, и инспектор, сжалившись, прикрыл улики картонной папкой. После долгих увещеваний он сумел из неё вытянуть, что шейный платок принадлежит одному из постояльцев, а именно мистеру Баррингтону.

Сразу после этого повеселевший Тревишем отдал сержанту приказ проводить свидетельницу и, не откладывая, принялся за рапорт для суперинтенданта. Он был изрядно доволен собой.

* * *

В ожидании, когда его вызовут, Филипп не смог уснуть и на минуту. Он до изнеможения мерил шагами узкую, будто монашеская келья, комнату, прислушиваясь к звукам в коридоре. Шаг, второй, третий – вот и окно; поворот, шаг, ещё один – и перед ним платяной шкаф с зеркальной дверцей. В мутном зеркале отражался взлохмаченный тип с перекошенным лицом, и Филиппу на миг пришло в голову, что, когда он в очередной раз повернётся к нему спиной, зеркальный двойник бросится на него. Вызов к инспектору показался избавлением от морока.

Тревишем встретил его весьма любезно. Предложил курить, придвинул к краю стола блюдце со следами пепла. Вид у него был обманчиво дружелюбный.

– Да уж, мистер Адамсон, вам, конечно, можно только посочувствовать. Самый разгар театрального сезона, и тут такое происшествие, – он покачал головой и осведомился: – Вы уже подвизались прежде на поприще драматургии?

– Нет, инспектор, это мой первый опыт драматурга и… антрепренёра труппы тоже, – не стал скрывать положение дел Филипп.

– Что ж, – Тревишем развёл руками, – думаю, вы и сами всё понимаете, мистер Адамсон. Я вынужден до выяснения всех обстоятельств закрыть театр «Эксельсиор», а вас, – он с извиняющейся улыбкой пожал плечами, – и всех актёров попросить не покидать город.

Филипп предвидел такое развитие событий, но всё же удар был слишком силён.

– Неужели… Неужели же, инспектор, никак нельзя разрешить нам продолжить выступления? Понимаете, для многих членов моей труппы театр – единственный источник дохода, – Филипп ненавидел себя за этот умоляющий тон, а Тревишема – за снисходительную усмешку, которую тот и не думал скрывать.

– Боюсь, что никак не могу этого позволить, мистер Адамсон, – инспектор словно и сам был искренне раздосадован, но злорадный блеск в глазах выдавал его. – Один из артистов труппы – убийца. Вы ведь не будете отрицать очевидное?

Филипп отрицать ничего не стал, только прикрыл на секунду воспалённые глаза, чтобы не видеть самодовольное лицо инспектора. По неизвестной причине Тревишем вызывал у него безотчётную неприязнь, а также подозрение, перерастающее в уверенность, что чувство это взаимно.

– Так вот, мистер Адамсон… Кстати, как ваш знаменитый отец отнёсся к этим… м-м-м… театральным экспериментам? С одобрением, я надеюсь? – Тревишем двусмысленно хохотнул, впечатывая окурок в фарфоровое блюдце.

– О моих театральных экспериментах, инспектор, моему отцу ничего не известно, – холодно пресёк его неуместное веселье Филипп. – Мы много лет не встречались и ничем друг другу не обязаны. Успех моей пьесы, о котором мы прочтём в утренних газетах, будет лишь моей заслугой.

Тревишем окинул свидетеля быстрым взглядом. Мятый габардиновый костюм, яркая жилетка из жатого шёлка, на ногах чёрно-белые спектейторы с затейливой перфорацией. Таких молодчиков, одетых с небрежным шиком, часто можно увидеть в Сохо, Вест-Энде, Блумсбери – во всех этих новомодных клубах, в которых танцуют заокеанские дикие танцы, художнических мансардах, где пьют коктейли, намешанные чёрт знает из чего и где стены увешаны самой невообразимой мазнёй в нарочито грубо сколоченных рамах. Тревишем припомнил высокую, исполненную истинного достоинства фигуру Джона Адамсона, его манеру вскидывать над клавишами холеные ладони с длинными пальцами, замирать на мгновение, как перед прыжком с высоты, и обрушиваться на слушателей чарующими звуками, пленять их души подлинным искусством, которое и есть тот светоч в нашем несовершенном мире, что не даёт угаснуть надежде.

– Вам знакомы этот предметы, мистер Адамсон? – тон инспектора был сух и бесстрастен, и Филипп понял, что со светской беседой покончено. – Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать, – предупредил он, расстелив на столе испещрённый пятнами платок и выложив на него орудие преступления.

– Нет, инспектор, я вижу их впервые, – покачал головой Филипп, чувствуя, как наливается свинцовой тяжестью затылок.

Лиловый шейный платок он не узнал, но от вида мятого шёлка в темно-ржавых пятнах на него накатила дурнота. На лбу выступила испарина, сердце учащённо забилось где-то под мышкой, табак приобрёл отчётливый медный вкус – слишком много неудач с самого начала, слишком много…

Тревишем внимательно наблюдал за метаморфозой. Свидетель побледнел, бессильно откинулся на спинку жалобно скрипнувшего стула, сигарета в его руке задрожала.

– Мистер Адамсон, где вы находились, когда раздался крик горничной?

– Наверху, в комнате миссис Бенджамин.

– Кто ещё был там?

– Мисс Крамбл, мисс Кингсли, мисс Прайс, мистер Пропп и мистер Баррингтон. Эдди Пирс и Джонни Кёртис находились внизу.

– Как вы это определили?

– Из гостиной доносились музыка, голоса…

– То есть вы знаете только со слов мистера Пирса и мистера Кёртиса, что они были внизу, а не где-нибудь ещё? Сами