Ещё до Октября и эмигрантских пароходов Нестеров увидел в философах два образа будущей России — эмиграцию и митрополию. Увидел изгнанника и мученика: как только они шагнут за пределы холста, их ждёт развилка. Один увезёт с собой «видение ужаса», другой останется с видением нездешней радости, с победным преодолением всего земного.

Через некоторое время после написания портрета вокруг голов героев образовалось свечение, похожее на нимбы: настолько явственное, что Нестеров взялся его замазывать и очень встревожился за судьбу друзей. Наверняка художник испугался тогда собственного прозрения, в котором запечатлелось и прошлое, и будущее этой таинственной дружбы.

Между Соловками и Парижем

Христианское братство борьбы, общество памяти Соловьёва, Новосёловский кружок, издательство «Путь», имяславские споры, публикация рукописей А. Н. Шмидт — вот те звенья, что сложились в длинную цепь дружбы Флоренского и Булгакова. Но не только совместная деятельность определила её. Булгаков, который был на десять лет старше Флоренского, но при этом всегда просил у младшего друга совета или даже указания, признавался, что после семьи любил его больше всех на свете, что обожал его, как школьник учителя, что ощущал в его отношении отцовскую заботу.

Наверняка Флоренский отвечал равновеликой любовью. Его ответные письма не уцелели: они утрачены вместе с московско-крымским архивом Булгакова. Есть лишь несколько черновиков и неотправленных посланий, которые отец Павел вложил в папку с письмами друга и сберёг в своём архиве. Именно из них известно, например, как восторгался Флоренский одной из главных булгаковских работ «Свет невечерний», говоря, что она «охватывает все стороны живого религиозного сознания» и помогает «кристаллизации чаяний народной души».

В этой дружбе встретились два ярчайших человека своего времени, оба масштабные, многогранные. Но не гениальность, энциклопедизм, мудрость друга стали для Булгакова первостепенными. Он познакомился с Флоренским около 1905 года, когда тот уже воцерковился и поступил в Духовную академию. Булгаков всегда видел в нём человека «прямого и определённого пути»: «Всё больше прозираю в Вас помазанность духом апостола и опаясанность мечом его. Его свобода от местного, способность, если надо, через него перешагнуть и не истощиться на этом, но обрести новые силы, — это черты и Ваши». Свой же путь считал «искривлённым, изломанным, зигзагообразным». Речь идёт прежде всего о булгаковской дороге к храму, которая оказалась зеркальна дороге Флоренского. Если сын инженера-путейшика, воспитанный в нерелигиозной семье, пришёл к священству, то сын орловского протоиерея Николая Булгакова, напротив, оставил духовную семинарию и перешёл в классическую гимназию, а затем поступил на юридический факультет Московского университета и долго блуждал тропами легального марксизма и общефилософского идеализма. «Изменником алтаря» назвал он себя в письме, где поздравлял Флоренского с принятием сана.

Но на «правые стези» Булгаков всё же вернулся. Это окончательно произошло после смерти сына — младенца Ивашека, которую он пережил как религиозное потрясение: не как наступивший мрак и небытие, а как Пасху, победу вечной жизни над смертью.

Булгаков был рукоположен уже в зрелом возрасте, в пятьдесят с лишним лет, в 1918 году. Благословлялся у самого патриарха Тихона. Тот, благословляя университетского профессора, с улыбкой сказал: «В сюртуке Вы нам нужнее, чем в рясе». На церковь уже начались гонения, и с принятием священства преподавательского сюртука Булгаков сразу лишился: из Московского университета его удалили. Но это было только началом испытаний.

Дьяконом Булгаков, всю жизнь размышлявший о Божественных ипостасях, стал на Троицу, священником — в Духов день. Промыслительно, что на Булгакова и Флоренского легла одна и та же архиерейская длань: обоих рукоположил епископ Феодор (Поздеевский) — в 1918 году наместник Данилова монастыря. «Пережил новое рождение», — говорил тогда о себе Булгаков. Вышел из дома в мирской одежде Сергеем Николаевичем, а вернулся в рясе отцом Сергием.

Первые службы Булгакова прошли в храме Иконы Божией Матери «Всех Скорбящих Радость» на Зубовском бульваре. Отец Павел помогал другу делать первые шаги в сане, сослужил ему, часто задерживаясь ради этого в Москве. Теперь они вместе стояли перед Божьим Престолом.

Но их дружба не была неколебимым столпом, она походила, скорее, на маятник. Ведь в ней сошлись не просто два человека, а две философии дружбы. Флоренский изложил свою в «Столпе», Булгаков — в статье «Моцарт и Сальери». Если, по Флоренскому, дружба триипостасна: Я — Ты — Бог: дружба невозможна без единения друзей в Боге; то, по Булгакову, есть только Я и Ты: «загадочное и чудесное двуединство дружбы, осуществляемая ею двуипостасность». Булгаковская концепция дружбы оказывается вне Бога. А там, где нет Бога, человек не защищён от греха. И если Флоренский говорит в связи с дружбой о ревности как об избирательности, о ревнительности как благой необходимости, то у Булгакова рядом с дружбой идёт зависть: это тоже дружба, но в её болезненном состоянии. А именно в таком состоянии «нередко яснее проявляется природа вещей». Поэтому, считает Булгаков, можно оправдать Сальери: он в своей зависти — тоже друг, он тоже дружит. И беда его лишь в том, что, в отличие от Моцарта, он не наделён гениальностью, которая не только высшая степень творческого дара, но и «благородство духа». Только обоюдная гениальность не допускает вырождения дружбы в зависть. В этом всегда потаённая опасность союза разновеликих людей: зависть одного готовит яд для другого.

Причастившись от общей чаши, Флоренский и Булгаков расстались в Москве после литургии, как потом оказалось, навсегда, в 1918 году. Отец Сергий благословился у патриарха ненадолго уехать в Крым, чтобы решить житейские вопросы. Но из-за разгоревшейся Гражданской войны вернуться в Москву уже не смог. При Врангеле он служил и преподавал в Крыму, но с приходом большевиков был отовсюду изгнан. В своих крымских мытарствах он пережил арест, многочисленные допросы, угрозу окончательной разлуки с семьёй и даже угрозу расстрела.

Все московские друзья Булгакова, пребывавшие в неведении о нём из-за оборвавшейся переписки, горячо за него молились. Горячее всех — отец Павел. В августе 1922-го ему пришло долгожданное письмо. Оно объёмно, поделено на главы — явно это не просто частное послание, а нечто философское или публицистическое, изложенное в эпистолярном жанре. Оно имеет заголовок и подзаголовок «Jaltica (Письмо к другу)» и по стилю временами напоминает обращение к другу в «Столпе». Сам Булгаков называет своё послание «церковной исповедью» и впервые за всю переписку обращается к Флоренскому не «Павел Александрович» и не «отец Павел», а «Ты» — и именно с заглавной буквы.

«Я священник, всё остальное во мне затихло», — начинает отец Сергий. Но какого рода теперь это священство? Какого духовного наполнения?

«Это было в одну октябрьскую бессонную ночь 1921 года в Ялте: в ночной тоске неслись мои тогдашние думы — о России, о православии, о будущем. И вдруг… „была на мне рука Господня“ — иначе я