не умею этого определить и понять — налетел на меня вихрь, сердце забилось, и что-то явственно и несомненно проговорило во мне: в Рим!»

Это может напомнить Божий призыв юному Флоренскому: «Павел! Павел!» Но Рим, позвавший Булгакова, — не Рим первых веков христианства, не Рим апостола Петра и первохристианских мучеников, а Рим, где восседает нынешний папа, Рим католиков.

Булгаков пишет, что в последние годы много размышлял об инославии и вот однажды обратил в православие католичку. После того будто нездешний голос стал терзать: «А дано ли тебе на это право?» С того момента у Булгакова необъяснимо нарастает восхищение католичеством: как властью, как прямым преемством папы от апостола Петра. Как силой, что способна навести порядок не только в церкви, но и в миру. В отличие от «хилого» православного пастырства, которое только потакает русской расхлябанности, которое допустило «Совроссию», которое веками упивалось национальной обособленностью, когда нужна была «церковная сверхнародность».

Такое неожиданное уничижение православия невозможно объяснить ни религиозным, ни административным разочарованием отца Сергия. Ещё мирским человеком он был высоко ценим патриархом Тихоном. Тот даже лично хотел его рукополагать, доверил именно Булгакову составить «Послание Святейшего Патриарха Тихона о вступлении на Патриарший Престол Православной Российской Церкви», благословил его на работу в различных комиссиях Поместного собора.

Быть может, Булгаков после своих крымских мучений мечтал о социальной защищенности, о том, что сегодня назвали бы «гражданскими институтами», отстаиванием «прав человека». Оттого «церковность» стала для него важнее церкви, а социальность важнее соборности. Быть может, в Крыму было велико влияние католических священников. Но никакие факты и логические доводы не могут объяснить такого внезапного перерождения, когда православный отец Сергий вдруг «почувствовал себя своим в католичестве».

Это было искушение, соблазн, направленный через Булгакова и на Флоренского, которого тот призывал вместе сделать решительный шаг. И это, по лукавству Булгакова, не стало бы ни обращением, ни экуменизмом, потому что христианского раскола якобы вовсе не было, а многовековое противостояние провоцировала лишь Православная церковь. «Как Ты знаешь… уж Ты-то понимаешь… Ты не станешь отрицать», — после каждой фразы письма нашёптывал Булгаков Флоренскому. И тем не менее искушающий не решился ставить точку в этом вопросе без поддержки адресата письма.

Флоренский не ответил, точнее, не дал буквального ответа, не отправил ответного письма. Но нам неведома природа духовного общения двух друзей. Молитва отца Павла за друга всегда была очень сильна. Возможно, Нестеров на своей картине прозорливо запечатлел эти грядущие мысли Булгакова и молитвенный ответ на них Флоренского.

Отец Павел вновь выступил защитником Православия. Страшно подумать, что бы произошло, искусись он тогда: сколько бы духовных чад, единомышленников, учеников потянулось бы вслед за ним в этом искушении. Но иерей Павел в своей молитве тогда твердо сказал: «Отойди от меня, сатана! Отойди и от друга моего!»

Булгаков остался в Православной церкви. Но все дороги, действительно, вели его в Рим. В декабре 1922 года из третьего Рима через второй он отбыл в первый: из России через Константинополь в Европу — сначала в Прагу, а после в Париж. Из поруганной крымской церкви, в которой служил, он забрал с собой антиминс. Забрал как духовную частицу Святой Руси, чтобы беречь её всеми силами на чужбине. Во Франции он не только служил на православном приходе, но и по проекту, когда-то составленному вместе с Флоренским, организовал Свято-Сергиевский богословский институт, где до конца жизни был профессором.

Но искушение для Булгакова началось ещё до письма. За несколько месяцев до его написания он делает запись в ялтинском дневнике о Флоренском. В ней он по-прежнему восхищается другом, самоуничижается как никогда: «Я так ничтожен и бессилен перед ним, так перед ним склоняюсь и пасую, что я, конечно, не мог бы вблизи его проходить свой путь». Но при этом пишет, что Флоренский для него «перестал быть духовным авторитетом». Когда-то сопереживавший другу после нападок Бердяева на «Столп», со смехом читавший его желчную рецензию, теперь Булгаков сам называет православие Флоренского «стилизованным». Утверждает, что его православие, в котором он якобы пытался сочетать и оккультизм, и платонизм, и гностицизм, не церковное. Якобы голос Флоренского — это «не голос церкви, а свой произвол». Якобы Флоренский гордец — Эльбрус, что «не видит никого наравне с собой», а дружба для него — тоже стилизация, «фикция». Сальери уже подготовил яд, пропитал им страницы, на которых напишет письмо о католичестве. Но у Моцарта оказалось противоядие.

После всего этого друзья не рассорились, они просто отдалились, жизнь расселила их по разным концам света. Показательно, что в письмах с Дальнего Востока и Соловков Флоренский не упоминает Булгакова, хотя не раз пишет в них и о других эмигрантах, и о друзьях более ранней юности.

Но история их дружбы завершилась не на этом. У отца Сергия случилось символическое покаяние. В 1943 году болящий, уже немощный, он узнаёт в эмиграции о смерти отца Павла. Пишет доклад «Священник отец Павел Флоренский», с которым планирует выступить перед русской диаспорой, чтобы явить ей гения и чтобы заново открыть его для себя.

Этот искупительный доклад-очерк — первое жизнеописание Флоренского — точное, ёмкое, проникновенное. В нём всё самое важное, в нём потаённая суть отца Павла, её грядущее раскрытие. Это конспект для всех будущих биографических книг о Флоренском:

«Он отошёл, озарённый ореолом больше чем мученика, но исповедника имени Христова».

«Эта смерть — одно из самых мрачных событий русской трагедии, но она есть и духовное торжество».

«Отец Павел был для меня не только явлением гениальности, но и произведением искусства: так был гармоничен и прекрасен его образ».

«При всей своей церковности и литургичности он оставался совершенно свободен и от ханжества, и от стильного „поповства“, умея интересоваться вещами по существу».

«Вся его жизнь, которая ушла уже безвозвратно из этого века в будущий».

«Ничто истинно ценное не пропадает, но умножается, и дела праведника идут за ним».

«Выносливость и трудоспособность», «железная воля и самообладание», «сила, себя знающая и собою владеющая», «горение огненного духа, хотя и тихий свет».

И самое главное:

«Это было не случайно, что он не выехал за границу, где могла, конечно, ожидать его блестящая научная будущность и, вероятно, мировая слава, которая для него и вообще, кажется, не существовала. Конечно, он знал, что может его ожидать, не мог не знать, слишком неумолимо говорили об этом судьбы родины сверху донизу, от зверского убийства царской семьи до бесконечных жертв насилия власти. Можно сказать, что жизнь ему как бы предлагала выбор между Соловками и Парижем, и он избрал… родину, хотя