мое состояние будет ухудшаться... не знаю. Позже я понял, что моя психика, наверное, и в самом деле не слишком устойчива. А по твоим наблюдениям? Проводники-лабиринтцы не склонны к... того. Отклонениям?

– Не так уж много проводников-лабиринтцев я знаю, – проговорила Аои.

– Да? Ну, может, я таким стал только там. Медикаменты на меня, во всяком случае, влияли очень плохо. Когда ты приходишь в себя после препарата и не очень осознаёшь, кто ты и где ты, а в голове как будто гнилое болото... и сам ты весь – это болото, и ты ловишь себя на мысли, что ждешь следующую дозу, потому что она тебя избавит от этого осознания, что ты – болото и никогда не был ничем иным, и всё – иллюзия, и Фриланд – иллюзия, и сбежать от этой злой реальности можно только в то мутное небытие... Знаешь, вообще-то это было ужасно. Наверное, это было самое ужасное из всего, что со мной происходило.

– Если не считать вот этого, – Аои серьезно показала мне в середину груди.

– Да нет, – сказал я. – Вообще-то считая с этим. Это – произошло быстро. Ну вот. Потом я немного опомнился. Понял, что пора что-то делать. И тут же мне стало ясно, что выбор мне предстоит очень простой – между семьей и Фриландом. И тогда... знаешь, я понял, что это теперь вопрос простого выживания. Потому что без Фриланда я пропаду. Сопьюсь или скурюсь, или и в самом деле сойду с ума. В тот момент до этого было уже недалеко. Но когда я принял решение, мне сразу стало гораздо легче. Я притворился. Холодная злоба очень проясняла сознание. Я запасся терпением. Хорошо себя вел, то есть научился имитировать эту болотную заторможенность, которая наступает в результате действия препаратов. Вскоре меня сняли с инъекций, а манкировать приемом таблеток оказалось элементарно. Я начал охотно общаться с другими больными и говорить врачам что-то вроде: «Думаю, что все это было моим способом показать родителям, как я одинок».

– Неужели врачи в это верили?

– Ну, может, не до конца. Но они видели, что мое поведение последовательно, понимаешь? Что мои намерения серьезны, что мне очень хочется выйти. И, значит, я постараюсь в дальнейшем тоже вести себя в рамках. ...Я планировал выписаться и дождаться, пока мне начнут доверять и отпустят гулять одного. Но Фриланд пришел ко мне сам: распахнувшаяся входная дверь клиники оказалась гейтом.

Я зажмурился, вспоминая эту ослепительную, прекрасную минуту: санитар открывает дверь и придерживает ее передо мной, и вместо рекреации с ожидающими родителями я вижу сумерки, горный склон и тропу, уходящую вниз, к огонькам на шпилях и башенках небольшого, неизвестного мне, городка в долине. Я говорю Ольге Леопольдовне: «Прощайте». – «Надеюсь», – ворчит она и немножко щурится в сторону портала. Может быть, ей что-то мерещилось там, в проеме, который стал для меня открытой дверью тюрьмы. В общем-то, моя лечащая была неплохая тетка. Очень сообразительная, зоркая, умная, полностью выгоревшая врачиха.

И я шагаю в портал.

– Аптека! – с тревогой окликнула меня Аои.

– Не беспокойся, – сказал я и открыл глаза. – Со мной все в порядке. Просто это было для меня очень счастливое время. Отличное время. Я просто жил, я пил воду, дышал воздухом. Много-много дней. Я был убежден, что никогда, никогда больше не вернусь в Лабиринт... Я ходил по лесам, держась подальше от Границы. Потом этот суеверный страх прошел. Наконец я вышел на побережье и увидел маяк. Смотрителей тут было целых двое: пожилая крепкая дама в пиратской красной повязке на голове и смешная девчонка лет двенадцати, похожая на лягушонка. Старая леди оглядела меня (я уже немного отъелся и успокоился, но морда, должно быть, всё еще была ошалевшая). Похмыкала и спросила: «Проводник?» – «Да что вы, – сказал я. – Просто лабиринтец». – «Хватит заливать, – сказала леди в пиратской повязке. – Проводник, конечно». Мы сидели во дворе и ели буайбес из огромного котла на открытом очаге. Она ушла в домик, долго шуршала там, а когда вышла, подала мне запечатанный пакет. «На, держи. Пойдешь – отправишь по адресу». «Я больше никогда не пойду в Лабиринт», – сказал я. «Ну, значит, не отправишь, – согласилась она. – Держи, держи».

Я посмотрел на Аои и сообщил:

– Так я стал проводником.

2.

Лес пламенел, нависая над верандой и над садом торжественным строем ровных стволов. В последнее время сад отступил за Дом и уступил место лесу. Этот лес можно было смотреть, как телевизор: в нем постоянно что-то происходило, а когда его буйная жизнь на какое-то время замирала, я не уставал смотреть на осенние деревья: огненные, охристые, тысячеликие.

Аои-тян поставила на серединку стола блюдо с пирожками, повертела его туда-сюда и пригласила:

– Выбирай. Который на тебя глядит?

– А мы тут хотели поработать, – Нета поднималась на веранду, а за ее плечом башней маячил Капитан, держащий в охапке топорщащийся острыми углами тряпичный куль. – Моргану показать кое-что. Можно?

– Работайте, только ешьте пирожки – остынут. Я пошла готовить обед, – и Аои ушла в дом.

– Нета, – позвал я. – А это правда нормально – что хозяйством в Доме занимается только Аои?

– Кому же еще им заниматься? – удивилась Нета. – Морган, давай это сюда, на стол. –