Не менее ясно он видел, что жить с ней вместе, завтракать, ездить по выходным в Сассекс, раз в месяц ходить в театр, пускать в свою жизнь мысли о ее сыне, о муже, с которым придется что-то делать — то ли ругаться, то ли считаться, то ли просто его обсуждать, — все это ему совершенно ни к чему. В его жизни менять ничего не надо, в ней есть все, что ему нужно, включая Грейс, которая была ему дорога. В этой жизни нет постоянного места для Вари, для этих русских неудержимых эмоций. Это часть ее мира, характер ее страны, и даже за годы жизни в Англии Варя иной не стала. В этом-то ее и прелесть. Все чувства, которые Варя принесла в его мир, дарят ему столько счастья, но они приносят и так много смятения, отвлекая от оттачивания концепции жизни. Он вряд ли научится воспитывать эти чувства. Да и нужно ли?

Варя шла рядом и думала только о его слове «наверное».

Солнце начинало садиться.

— Закаты тут ни с чем не сравнимы, — сказал Мэтью. Они присели на лавочку. Мэтью смотрел на меняющиеся краски неба, на растущий контраст цветов. Там, на краях горизонта, небо становилось все темнее, а в середине закатное солнце превратило прикрывавшее его облако в огромный золотой шар, свет которого стелился конусом по воде. С каждой минутой тепло солнца проигрывало схватку холоду влажного сентябрьского ветра. — Это второе полотно Тернера, чувствуешь?

— Да, вижу. Ты же не любишь Тернера?

— Слишком много повторяющейся красоты. Ты замерзла совсем. Пойдем, темнеет, время камина. Ужинать будем дома, согласна? Не хочу сегодня в ресторан, не хочу людей, суеты.

— Я такая голодная. А у тебя дома есть еда?

— Я купил что-то утром. Брошу сейчас стейки на сковородку. Ты салат-то сможешь приготовить?

— Конечно, я вообще люблю готовить. Просто в твоем доме еще не освоилась.

— У меня есть замечательное Ruinart Brut, давно припасенное к какому-то особому случаю.

Когда сидишь у камина и смотришь на игру пламени, надо молчать. Они пили ледяное шампанское, развалившись на диване. Мэтт не касался Вари, оба смотрели в огонь. Темнота за окнами быстро сгущалась, все надежнее защищая их от внешнего мира. Контраст мятежного пламени и их собственного покоя был удивителен.

— Помнишь, сколько раз я говорил тебе, как мечтаю, чтобы ты приехала сюда, в Сассекс?

— Это такой подарок мне, что ты пригласил меня сюда, в свой мир, отгороженный от всего.

— Пойдем, покормлю тебя. А потом будем допивать шампанское.

* * *

— Поставить музыку? — спросил Мэтью, когда после ужина они вернулись в гостиную.

— Поставь «Тоску», арию Каварадосси. Нет, это слишком мятежно. Лучше старых добрых Веаtles.

— А что для тебя Beatles? Ты же тогда только родилась?

— Ты тоже.

— Ну да, я и в школу, кажется, еще не пошел, когда убили Леннона, но все годы, пока я рос, мир бушевал от страстей, принесенных этими мальчишками. Я не о студенческих волнениях, не об антивьетнамских митингах говорю, о другом. Об изменении философии, ценностей. В каком-то смысле о конце английской аристократии. Наши великие снобы обеднели, разрушились их поместья и замки. Но не это главное: от этой буйной четверки мальчишек из Ливерпуля обветшало благородство идеи исключительности, цементировавшее нашу культуру. Снобизм стало принято считать пошлым, потому что благородным стало принято считать равенство. Но это я понял, потому что жил в этой стране. А вот ты… Ты же не могла этого понимать и чувствовать в России восьмидесятых.

— Я это поняла и почувствовала позже. В каком-то смысле, может, из-за этого я люблю Англию. Удивительная страна, которая порождает искусство, губительное для ее собственных устоев. Только не отдавайте, пожалуйста, никому монархию. Это самоидентификация вас, англичан. Вы же не хотите стать, как все.

— То, что ты сноб и не демократ, я давно понял. Но не знал, что ты еще и роялистка.

— А сам-то? — засмеялась Варя.

— Я? Я вообще практически диссидент, который попирает политические устои. Я всегда голосую за лейбористов. Какой же я роялист?

— А ты думаешь, я не понимаю, почему ты выбрал защищать мой кейс на процессуальной основе, а не по существу?

— Потому что по существу, при твоем отсутствии в этой стране, я защищал бы его года три. А ты думаешь почему?

— Сам знаешь почему, — залилась смехом Варя.

— Мне интересно, как ты себе это объясняешь. И при чем тут роялизм?

— Потому что у нас не было бы шансов в суде присяжных, и до этого нельзя было доводить. Они бы как взглянули на твои умные глаза, на твои манипуляции реальностью и людьми, а вдобавок на мои туфли Louboutin и Bottega, так тут же и повелели бы отрубить мне голову в Тауэре. Людей же не проведешь.

— Я достаточно долго изучал историю костюма, чтобы одеть тебя для суда подобающим образом.

— Тогда можешь раздеть меня сейчас…

На следующий день, проснувшись поздно, Варя увидела, что Мэтью рядом в кровати нет. Она спустилась вниз, тот сидел за лэптопом на кухне, разложив вокруг распечатки из Интернета, кипы газет, которых еще прибавилось со вчерашнего дня.

— Привет, а где завтрак?

— Я не хочу. Сделай себе кофе. И мне тоже, а то мой совсем остыл.

— Что мы сегодня будем делать? Что ты еще мне должен показать? Может, съездим в Кент?

— Нет, я сегодня хочу работать.

— Да? А как же я?

— В машине есть второй лэптоп, из моего офиса. Ты будешь русскую и немецкую прессу прорабатывать, если хочешь, конечно.

— А чем мы, собственно, занимаемся?

— Пока хочу понять все, что происходит. Ты знаешь, например, что из банка ушла в отставку Мария Гонзалес?

— Вот те нате, хрен в томате, жаль, ты не поймешь. I mean, I am astonished.[73]Когда?

— За десять дней до суда. Теперь газетчики связывают ее отставку, конечно, с твоим делом. Действительно, на поверхности легко сочинить story о том, что ты невиновна, а комплайенс банка… понятно. Но если о реальности говорить, я размышляю о том, почему Гонзалес внезапно ушла? Еще мне интересно понять, почему английская пресса пишет о твоем деле подробно и воодушевленно, а американская — крайне скупо и скептически, — вспомни вчерашнюю статью в USA Today. Садись за работу, смотри европейскую прессу. Прочти, что пишут в России. Ну, что там пишут, в общем, понятно. Садись, не отлынивай. Кофе готов? Можешь прямо тут сидеть, ты мне не помешаешь, если не будешь разговаривать, включать на компьютере музыку, играть в дурацкие стрелялки и много курить.

«Вот те нате, действительно, хрен в томате, — думала Варя, делая все, что было велено. — Раскомандовался… „Сиди тут, не сиди там, не кури много“. Вчера уже было понятно, что и как пишут. Как тогда, в январе, все было понятно. Ясно, что ему интересны все детали. Приятно читать о себе великом…»