ступай» [Достоевский 1972–1990, 14: 47]. Вот и Алеша теперь уговаривает сломленного горем Снегирева вернуться к своей супруге: «„Цветы-то вы испортите“, — проговорил и Алеша, — „а ‘мамочка’ ждет их, она сидит плачет, что вы давеча ей не дали цветов от Илюшечки. Там постелька Илюшина еще лежит…“» [Достоевский 1972–1990, 15: 193]. Искупительная жертва Христа была принесена за всех, при этом наша ответственность за всех — особенно за близких нам людей — не прекращается никогда, даже в горе. Благодатная способность человека испытывать деятельную любовь — таков ответ Достоевского на то, что кажется бессмысленным страданием[337].

Алешино благоразумие проявляется в его спонтанном ответе на восклицание Смурова: «Вот Илюшин камень, под которым его хотели похоронить!»:

Все молча остановились у большого камня. Алеша посмотрел, и целая картина того, что Снегирев рассказывал когда-то об Илюшечке, как тот, плача и обнимая отца, восклицал: «Папочка, папочка, как он унизил тебя!» — разом представилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его душе. Он с серьезным и важным видом обвел глазами все эти милые, светлые лица школьников, Илюшиных товарищей, и вдруг сказал им:

— Господа, мне хотелось бы вам сказать здесь, на этом самом месте, одно слово [Достоевский 1972–1990, 15: 194].

Алеша вспоминает о том, какая обида была нанесена Илюше и его отцу, и окидывает взором лица каждого из «школьников». «Вдруг» он объявляет: «…мне хотелось бы вам сказать здесь, на этом самом месте, одно слово». Его импровизированная речь является второй кульминацией романа. В «Кане» Кто-то посетил его душу [Достоевский 1972–1990, 14: 328]; здесь «что-то как бы сотряслось в его душе». В обоих случаях Алеша получает дар Другого, невидимого, но реального. Йозеф Пипер отмечает, что «христианское благоразумие <…> означает <…> включение новых и невидимых реалий в число факторов, определяющих наши решения» [Pieper 1966: 37] — или, выражаясь словами Зосимы, «тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным» [Достоевский 1972–1990, 14: 290]. Мир «горний и высший» [Достоевский 1972–1990, 14: 290] предлагает благодать, поднимающую людей из земли — того гумуса, из которого мы созданы, куда падает пшеничное зерно, куда опускают Илюшу.

Алеша отвечает на этот дар благоразумия служением во благо другим. Алешина импровизированная «проповедь» носит евхаристический характер: она и напоминает о смерти и воскресении Христа, и соучаствует в них. Для благоразумия очень важна память: Алеша вспоминает общую для отца и сына Голгофу, воззвание отца к справедливости и его мольбу сыну о милосердии к Мите — злодею, который не ведал, что творил, позоря отца перед сыном[338]. Учреждая евхаристию, Христос подчеркивает: «сие творите в Мое воспоминание» (1Кор. 11:24; Мк. 14:22; Лк. 22:19). Алеша повторяет вариации слова «память» и уверяет мальчиков, что «даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение» [Достоевский 1972–1990, 15: 195]. Во время Божественной литургии они пропели «Вечную память»[339]; будучи импровизацией, речь Алеши вторит литургии, поскольку в ней не только находит выражение память о Боге, но и воплощается божественная любовь. Христос берет хлеб и вино и говорит: «Сие есть Тело Мое и сия есть Кровь Моя». Последняя глава романа завершается образами хлеба. Перед погребением скорбящие приносят хлеб птицам; после речи все вместе отправляются есть блины. В католической, православной и некоторых протестантских традициях хлеб и вино пресуществляются и представляют собой тело и кровь Христовы. Как «источник и вершина христианской жизни»[340], евхаристия представляет саму Церковь как мистическое тело Христа. Христос основывает Свою Церковь на Петре, Petros’e: «на сем камне Я создам Церковь Мою». Вот и мальчики объединяются в экклесию у камня Илюши[341], тогда как сам умерший мальчик соучаствовал в страданиях, смерти и воскресении Христа. В католической обрядности возглашение памяти в евхаристической молитве утверждает смерть, воскресение и обновляющее второе пришествие Христа: «Христос умер, Христос воскрес, Христос придет вновь».

Неотъемлемой частью благоразумия является и «дальновидность», спокойная готовность к неожиданностям[342]. Алеша продемонстрировал ее по отношению к Грушеньке в «Луковке». Мальчики сами были готовы к неожиданному предложению Алеши и «тотчас устремили на него пристальные, ожидающие взгляды» [Достоевский 1972–1990, 15: 194]. Алеша видит, что они готовы откликнуться на его призыв: «…не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле» [Достоевский 1972–1990, 15: 195]. Как же нам стать «лучшими, чем мы есть в самом деле»? Алеша предполагает, что их опыт — это опыт самотрансценденции[343], кратковременного восстановления их тварного подобия любящему Творцу, полностью восстанавливающееся только в теозисе. Другой пример приводится в «Кане»: в сновидении Алеши «простодушное немудрое веселие каких-нибудь темных, темных и нехитрых существ» [Достоевский 1972–1990, 14: 326] преображается и превращается в образ общей благодати. На похоронах Илюши многие превращаются в единое благодаря «существу, которое <…> может всё простить, всех и вся и за всё» [Достоевский 1972–1990, 14: 224]. В противоположность мишурной «тайне», навязываемой Великим инквизитором, Алеша свидетельствует о тайне настоящей — соучастии в тринитарной любви Бога. Алеша призывает своих двенадцать слушателей помнить об этом соучастии: «Будем, во-первых и прежде всего, добры, потом честны, а потом — не будем никогда забывать друг об друге» [Достоевский 1972–1990, 15: 196]. Он утверждает, что хорошее и доброе «воспоминание одно <…> от великого зла удержит» [Достоевский 1972–1990, 15: 195]. Алеша обещает навсегда запомнить этот миг и, проявляя деятельную любовь в чистом виде, выделяет конкретные лица и имена мальчиков, к которым обращается, и радуется, что они смотрят на него так, словно их взоры являются их даром ему:

— Я слово вам даю от себя, господа, что я ни одного из вас не забуду; каждое лицо, которое на меня теперь, сейчас, смотрит, припомню, хоть бы и чрез тридцать лет. Давеча вот Коля сказал Карташову, что мы будто бы не хотим знать, «есть он или нет на свете?» Да разве я могу забыть, что Карташов есть на свете и что вот он не краснеет уж теперь, как тогда, когда Трою открыл, а смотрит на меня своими славными, добрыми, веселыми глазками. Господа, милые мои господа, будем все великодушны и смелы, как Илюшечка, умны, смелы и великодушны, как Коля (но который будет гораздо умнее, когда подрастет), и будем такими же стыдливыми, но умненькими и милыми, как Карташов. Да чего я говорю про них