обоих! Все вы, господа, милы мне отныне, всех вас заключу в мое сердце, а вас прошу заключить и меня в ваше сердце! Ну, а кто нас соединил в этом добром хорошем чувстве, об котором мы теперь всегда, всю жизнь вспоминать будем и вспоминать намерены, кто как не Илюшечка, добрый мальчик, милый мальчик, дорогой для нас мальчик на веки веков! Не забудем же его никогда, вечная ему и хорошая память в наших сердцах, отныне и во веки веков! [Достоевский 1972–1990, 15: 196].

Это «во веки веков» подчеркивает литургическую форму сцены. Финал Алешиной речи сулит воскресение, обновление и воссоединение. Мы вспоминаем появляющийся в начале романа образ апостола Фомы неверующего, который в «тайнике существа своего» [Достоевский 1972–1990, 14: 35] верил в реальность воскресения Христа; здесь же, в конце книги, «Коля неверующий» играет роль катализатора всеобщего утверждения вечной жизни. Мальчики экстатически, радостно признаются в любви к Илюше и Алеше, молятся о «вечной ему и хорошей памяти» в своих сердцах. Затем Коля спрашивает — не высокомерно, но с надеждой:

— Карамазов! — крикнул Коля, — неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?

— Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё, что было, — полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша.

— Ах, как это будет хорошо! — вырвалось у Коли [Достоевский 1972–1990, 15: 197].

В этом месте читатели могут поймать себя на том, что им хотелось бы подхватить вырвавшиеся у Коли и отражающие его чаяния слова: «Ах, как это будет хорошо!»

Достоевский писал, надеясь на такой отклик. Внимательный читатель «услышит» звучащие в этой главе ноты, внушающие чувство вселенской цельности, единства, интеграции. В предыдущих главах я отмечал сходство романа с «Исповедью» Августина и «Божественной комедией» Данте. Здесь, как и в «Кане», снова вспоминается заключительная песня «Божественной комедии». Данте видит «вечный Свет», в глубине которого «Любовь как в книгу некую сплела / То, что разлистано по всей вселенной» (33: 86–87) [Данте 1967: 462]. В начале романа рассказчик априори уведомляет нас, что Алеша «носит в себе <…> сердцевину целого», тогда как прочие «каким-нибудь наплывным ветром <…> от него оторвались…» [Достоевский 1972–1990, 14: 5]. В конце романа любовь восстанавливает все, что было разбросано и развеяно в надрывах: растоптанные Снегиревым рубли, потрепанный кисет Мити, оставленный Смердяковым на столе экземпляр Исаака Сирина. Зосима обещал госпоже Хохлаковой, что практика деятельной любви убедит ее в реальности воскресения, а здесь деятельная любовь Алеши и мальчиков принесла плоды и утверждением вечной жизни, и личным опытом такой любви.

Иван отрицал восстание из мертвых [Достоевский 1972–1990, 14: 124], но представлял себе эсхатологическую радость, испытываемую по преодолении квадриллиона квадриллионов километров [Достоевский 1972–1990, 15: 118]; и здесь изображена именно такая радость. Митя поет свой «гимн»; Алеша и мальчики поют свой гимн у камня. Алеша утверждает спасительное воздействие одного воспоминания, и мы вспоминаем ангела, который не забыл о единственной луковке злой бабы [Достоевский 1972–1990, 14: 319]. Лежащий в гробу маленький Илюша заставляет вспомнить не только лежащего в гробу Зосиму, но и явление Зосимы в Кане и его обещание обилия нового вина.

На протяжении всего романа тяжелый труд деятельной любви предшествует озарению, а озарение — обыденности: Алеша напоминает мальчикам, что настала пора «кончить речи» и пойти на поминки [Достоевский 1972–1990, 15: 197]. И читателю тоже пора отрешиться от этого экстатического вкушения вечного всеобщего веселья. В кульминационный момент «Исповеди» в Остии Августин и Моника смотрят в окно и созерцают вечность (9.10.23–26) [Августин 1991: 227]. Затем они возвращаются к повседневным делам. На последних страницах «Божественной комедии» Данте Данте-паломник видит в Троице «как бы наши очертанья», чувствует «Любовь, что движет солнце и светила» (33: 131) [Данте 1967: 463–464]. Затем он становится поэтом-изгнанником, которому предстоит тяжкий труд создания своего главного произведения[344]. «Братья Карамазовы» завершаются для читателей образом общего блаженства, который, возможно, вдохновит их вновь приступить к медленной, благодатной работе деятельной любви, помня о полученном всеми даре и об ответственности, которую каждый несет за всех. Вот и заключительный чин евхаристии следует понимать как «отправную точку» наших трудов деятельной любви, ибо «„Ite, missa est“{37} подразумевает „миссию“» [Benedict 2007b, par. 51].

При медленном и внимательном прочтении последняя глава часто вызывает у читателя душеспасительные слезы. А в романе слезы могут означать перемену состояния сердца, деликатную метанойю: изменение отношения будущего Зосимы к слуге Афанасию, Грушеньки — к Алеше, падающие на землю слезы Алеши, сон Мити о «дите» и подушку, подложенную ему под голову. Если читатель плачет, вспоминая эти пролитые слезы, он может дать слово поступать лучше, быть лучше, откликнуться на скрытое основание любви Христовой «ко всем» деятельной любовью «ко всем». Своими симфоническими рекапитуляциями и призывами к любви «Речь у камня» призывает читателя принять развернутую в романе концепцию инкарнационного реализма как истину и воплотить ее в реальной повседневной жизни.

Поэтому, подобно тому как в миланском саду дитя призвало Блаженного Августина, я призываю: «Возьми, читай!» (8.12.29) [Августин 1991: 210]. А еще лучше — перечитай. Поделись своими читательскими впечатлениями в разговорах с другими — расскажи, как роман Достоевского обогатил тебя, снабдив пищей в дорогу, и как слова писателя могли бы воплотиться в твоей собственной жизни.

Послесловие

Алеша: его жизнь в романе и за его пределами

Кэрил Эмерсон

Где осталась еще такая сияющая духом русская молодежь, обрекшая себя крови и подвигу, ушедшая на замкнутый чистый послух в белый монастырь Галлиполи?.. Зеленый наш сад, милая наша надежда российская, русская молодежь, послушник наш Алеша, третий из братьев, молодший, который придет на смену всем нам, и русским холодным безумцам Иванам, что сродни чёрту, и Дон Кихотам Митям, прокутившим душу, и мерзостным Смердяковым. Третий брат, милый Алеша, за которым, обеленная в великой крови и на гноищах, третья Россия [Лукаш 1922: 61; Lukash 2017: 129].

Это строки из небольшого рассказа «Россыпь звезд» русского писателя-эмигранта И. С. Лукаша (1892–1940), опубликованного в столице Болгарии Софии в 1922 году и основанного на личном опыте автора времен Гражданской войны в России. Действие рассказа происходит в 1921 году, его герои — проигравшие белые, противники большевиков, интернированные в Галлиполи. В жанровом отношении это произведение представляет собой военную идиллию, редкий вид лирической прозы. Военные и их семьи ожидают конца, без насилия и горечи. Галлиполи, пишет Лукаш, стал домом для тысяч русских студентов, которые совершают там «замкнутый чистый послух».

Лукаш не уточняет, что именно унаследует Третья Россия,