– Ну, и как тут быть, как правильно действовать? – спросил он почти задумчиво. – Что подсказывают нам здравый смысл и понятия о приличиях? Она хочет преподнести всем нам свою любовь и заботу, чтобы они защищали нас вечно, как некий безотзывный доверительный фонд. Жизнь предала ее тем, что не всегда слушалась ее указаний. Теперь она надеется, что сможет заставить смерть вести себя лучше. Всю мою жизнь она то выключала меня, то включала, заставляла функционировать, как газонокосилку или посудомоечную машину. Она знает, что я не могу функционировать сам по себе. Мне нужен будет кто-то – так почему не пухленькая молодая особа? И она составляет этот список. Умно составляет, между прочим, он очень многое говорит и о ней, и обо мне. А теперь твердо настроена на этот последний пикник, пусть даже он убьет и ее, и всех остальных.

Его плечи поникли, руки опустились; засунув их в карманы своих поношенных хаки, он опять стал сумрачно смотреть в окно и так тихо проговорил, что показалось – обращается к самому себе:

– Она делит себя на куски, точно евхаристический хлеб, которому нет конца. Обходит всех, кого любит: “Приимите, ядите: сие есть Тело Мое”.

– Старается, как она говорит, сделать все правильно.

– Еще бы. – Беспомощная насмешка блеснула и тут же погасла в стеклах его очков. – Еще бы. А если не получается “правильно”, откажется делать вообще. – Фраза его рассмешила. – А если мы не пожелаем есть, запихнет нам в глотку силой. Господи, не знаю, просто не знаю.

Опять открыл кран и стал смотреть на струю воды. Потом закрыл и, скосив на меня глаза, спросил:

– Разве можно так с друзьями обращаться?

Вопрос, он увидел, смутил меня, я подумал, что он имеет в виду Чарити, и тогда он добавил:

– Я столько всего на тебя вывалил.

– Для этого дружба и существует.

– Спасибо, ценю.

Он снял очки и протер. Аккуратно надел снова, зацепил за ушами и посмотрел на меня сквозь них. Выражения его глаз протирка стекол не изменила. Он сказал:

– Ты всегда считал мой брак рабством своего рода.

– Перестань.

– Считал, считал, разумеется. Я не настолько глуп, чтобы не видеть своего положения и не понимать, как оно выглядит со стороны. Моя беда в том, что с этим рабством я не могу расстаться. Ценю его превыше всего, что могло бы его заменить, включая пухленькую молодую особу.

– Никто из нас в этом никогда и не сомневался.

– Никогда? Что ж, возможно. Ты – наша часть, ты знаешь нас не хуже, чем мы себя. И мы с тобой в каком-то смысле похожи. Нет, я не хочу сказать, что ты под каблуком. Я хочу сказать, что твой брак – тоже своего рода кабала, цепь. Ты влюбился, как я, в хорошую женщину – и прикован к ней.

Я смотрел на него.

– Это тебя мучит? – спросил он. – Не мучит – голову отдам на отсечение. Но признаю, что извлекал из твоей беды некое утешение для себя. Видел человека, тоже привязанного, тоже беспомощного, хотя по совсем другой причине. Ты всегда был ей верен, постоянен, скала, и я восхищался и восхищаюсь тобой за это. Но я задавался вопросом, какой бы могла быть твоя жизнь, не заболей Салли полиомиелитом. С первой же встречи с тобой было понятно, что ты идешь вверх, что ты нацелен ввысь, как ракета. Успех мог оторвать тебя от нее – обычное дело, ты был бы не первый такой. Ты все равно сделал очень много, но, может быть, сделал бы больше, если бы на тебе не лежало первоочередное обязательство – заботиться о ней. Мне кажется, твой брак сотворил с тобой нечто похожее на то, что мой сотворил со мной.

– Если ты предполагаешь, что я жалею о нем, ты ошибаешься. Я никогда не хотел освободиться.

– Нет, – сказал он. – Конечно, нет, я не это имел в виду. Я тоже никогда не хотел освободиться. Я просто думаю… Я хотел сказать, что не могу не завидовать тебе, потому что ты ей нужен, она не может без тебя. – Смущенным пожатием плеч он перебил довольно хмурый взгляд, которым мы смотрели друг на друга. – Она не переживет тебя. А ты – ты мог бы ее пережить?

Такого вопроса я не ожидал. Он заставил меня вздрогнуть. Мы глядели друг другу в глаза в северном свете кухни. Наконец я сказал:

– Если ты сомневаешься насчет себя, не надо. Мы все крепче, чем нам кажется. Мы устроены так, что почти все раны залечиваются.

– Не знаю…

– Знаешь, знаешь. Тебе известно, что Салли, при всей своей зависимости от меня, способна меня пережить и что я способен пережить ее. Мы не останемся прежними, но мы выживем. И ты переживешь Чарити. Знаешь, что будет, если ты слишком поддашься горю и отчаянию? Она вернется и растрясет тебя хорошенько. Она этого не потерпит.

Я заставил его засмеяться.

– Да, похоже, – сказал он. – Боже мой, почему мы заговорили на эту тему? Прости меня. Нельзя так себя жалеть.

Распрямляясь, он поднял руки, протянул их к потолку так высоко, как только мог. Чуть ли не слышно было, как потрескивают его мускулы, надеясь на какую-нибудь спасительную работу. Он опустил руки.

– Так или иначе, нас ожидает этот чертов пикник. Ты можешь это себе представить? Что мы едем туда, играем в игры, набиваем себе желудки, поджариваем хлебушек, желаем ей долгих лет и поем сквозь зубы поздравительную песенку, а тем временем она стискивает зубы, чтобы не закричать? Господи. Изуверство чистой воды – просить тебя и Салли внести свой вклад в новый раунд традиционной семейной забавы.

Он прошелся по кухне, глядя то на одно, то на другое, лишь бы не на меня. Обращаясь куда-то в сторону, к шкафчикам, произнося слова так, словно они не предназначены для ушей, сказал:

– Но без праздничного торта. Мы с Халли думали его привезти, но потом оба попытались представить себе, как она задувает свечи.

Звук со стороны столовой. Сид быстро встал лицом к раковине и принялся мыть руки. Когда он повернулся обратно, вытирая их бумажным полотенцем, в проеме стояла Салли – старалась сохранить равновесие, одной рукой придерживая дверь. Я подошел и распахнул дверь настежь – так, чтобы она не закрывалась.

– Ну как, готовы ехать? – спросил я.

Ее глаза что-то мне говорили – что-то скорбное. Она уже наполовину повернулась, готовая двигаться назад.

– Она просит вас обоих подойти.

Промокнув руки напоследок, Сид бросил бумажное полотенце в раковину и быстро пересек кухню. Пристально, вопросительно посмотрев на Салли в упор, он прошел мимо нее в столовую и скрылся из глаз.

– Нехорошо? – спросил я. – Ей хуже?

Она только бросила на меня немой затуманенный взгляд и наклонила голову, побуждая меня идти первым.

– Давай ты вперед, – сказал я и, когда она пошла, последовал за ней.

Мы миновали сначала столовую, затем гостиную с большим камином из натурального камня, затем проходную комнатку, где полки и шкафчики по обе стороны от полукруглого эркера, набитые детскими книжками, кубиками, автомобильчиками, самосвалами, куклами и настольными играми, пребывали в постоянной готовности к приходу внуков. В коридоре, который вел в спальное крыло, было сумрачно, из комнаты в его конце лился свет. И вот мы в ней – в большом застекленном выступе, откуда на три стороны открывался вид. Салли и я с первого же раза, как тут побывали, прониклись завистью. Это все равно что спать в кроне дерева.