– Как ты не поймешь?! – взвился Лыков. – Царь – непомерная плата за вашу легенду! Он убил Голунова! Он убил множество других людей! И еще немало убьет, потому что это удобно Федьке!

– Никого он больше не убьет, – спокойно ответил Таубе.

– Как так?

– Ну очнись уже. Ты что, Федора не знаешь?

– И что?

– Сам рассуди. Твой Царь нужен ему только на первое время. Для легенды. Фигура последнего хорошо японской разведке известна, ведь так?

– Так. Он должен был стать главным во всей партии. Будущим резидентом. Покойный Такигава говорил, что у него задатки вождя.

– Вот! – обрадовался барон. – Наш маленький немец пойдет туда только до кучи, за компанию. Но его ловкость, несомненно, будет замечена. И японцы предложат Фридриху послужить микадо. Тот поломается немного и согласится. После этого твой Царь ему уже не нужен!

– Что с того? – в раздражении спросил Лыков.

– А то, что Царю тогда придет конец. Федор убьет его.

– Федор – Царя? Да он против него щенок!

– Щенок? Это мы все по сравнению с ним пигмеи! Ты вспомни, что Буффаленок сделал с шайкой Варнавинского маньяка[79]. Ты не разгадал этого зверя, а он распознал с первого взгляда! И перестрелял четверых в одиночку. А то были опытные убийцы! Феде же тогда едва стукнуло – ты вдумайся! – шестнадцать лет. Ну?

– Не знаю, – ответил Лыков, помедлив. – Не уверен. И потом, не советуясь, на свой хохряк… Нет, так нельзя, это мальчишество и самодурство.

– Если бы он спросил, разрешишь ли ты ему сбежать на пару с Царем, ты бы дал согласие?

– Нет, конечно.

– Вот. И Буффаленок это понимал. Поэтому и разрешения не спрашивал. У него удивительный, парадоксальный ум. Пока мы с тобой гонялись за «садовниками», он принял самостоятельное и очень смелое решение. Федор совершил самый фантастический побег с Сахалина. В компании самого опасного каторжного. И флер этого побега станет основой его легализации. Нам, двум взрослым и опытным людям, такое даже в голову бы не пришло. А Федору пришло. Что до Козначеева… Считай, он уже выпил яд, который скоро его убьет. Гезе для него теперь лицо, пользующееся полным доверием. Царь думает, что обманул судьбу. Дурак… Он лишь ширма для более важного дела. Игрушка в руках Федора. И в нужное время игрушке оторвут голову. За ненадобностью.

– Ты думаешь? – с надеждой в голосе спросил Алексей. – Калина любил и баловал мальчишку. Тот должен отомстить!

– Считай, что Козначеев уже покойник.

До осени Лыков и Таубе выкорчевывали по всему острову звенья сахалинской «цепочки». Не сразу им открылся весь масштаб предприятия. Он оказался значительным.

Побеги «иванов», как выяснилось, были второстепенным фрагментом дела. Видимо, фартовые разочаровали японцев. Они плохо поддавались дисциплине, а по возвращении в Россию часто не выходили на связь. И Кансейкеку решила вербовать убежденных противников государства. Причем это не были политические – их на Сахалине числилось мало, и побеги для таких арестантов устроить нелегко. Например, Лыков лично проверял Бронислава Пилсудского, присланного сюда по делу «второго первого марта»[80]. Поляк оказался интеллигентным обаятельным человеком, увлеченным этнографией. Жилось ему трудно, но он терпел. Никаких нитей, связывающих Пилсудского с Гизбертом, Лыков не обнаружил и оставил каторжного в покое.

Выяснилось, что японцы вербовали тех, в ком были сильны националистические настроения. Любой варшавский вор – убежденный враг России. Поляки дали основной процент агентуры. Их послали на родину под новыми именами. Теперь шпионов предстояло отыскать корпусу жандармов. Алексей, памятуя о своих стычках с синими мундирами в Варшаве, сомневался в успехе.

Вторыми после панов шли евреи. Эти не мечтали о независимом государстве, но были обижены на Россию за ограничения в правах. Найти таких агентов – что сыскать иголку в стоге сена…

Проще всех оказалось с грузинами и малороссами. Среди них идеи национализма едва начали развиваться. Вернувшись в горы или к себе в хату, такой шпион сразу выдавал себя. Он мутил народ, сколачивал очередное тайное общество, строчил донесения японцам. И быстро попадал на заметку.

Сахалинская «цепочка» вышла из ведения Департамента полиции и Военного министерства. Завершали ее разгром жандармы. Они споткнулись на вожде предприятия, на Гизберт-Студницком. Показания Люсиуса изобличали его в шпионстве. В мирное время оно наказывалось непродолжительной ссылкой в Сибирь. Содействие побегам тянуло на полноценную каторгу, но именно этого доказать не удалось. Даже бумаги, найденные в Сибирском торговом банке, не давали к этому ясных указаний.

Таубе решил надеть-таки на статского советника кандалы. Он вызвал на допрос Смидовича. Тот явился худой, изможденный, с болезненно горящими глазами. От былой вальяжности лакея не осталось и следа.

– Тарасюк дал против тебя показания, что ты причастен к побегу Шурки Аспида. Во время побега был убит часовой. Понимаешь, чем пахнет?

Лакей молчал. Таубе открыл Устав о ссыльных и показал ему статью 310.

– Вот, гляди. Виновные в побеге, если они для достижения преступной цели учинили смертоубийство, наказываются бессрочной каторгой. Их пособники – тоже. То есть тебе теперь звенеть кандалами до конца жизни. А пан Гизберт отделается много легче. Как сахалинский житель, он поедет в Верхоянский округ Якутской области. На четыре года. Где же здесь справедливость? Расскажи о нем правду, и пусть он тоже сядет на нару!

Смидович покачал давно не мытой головой:

– Нет.

– Почему? Ты ответишь за двоих. Зачем тебе это?

– Пан Гизберт делал святое дело: он возвращал Польше поляков. И то не просто поляки. Каждый из них – зерно, из которого вырастет колос. А каждый колос родит потом десять колосьев. Поднимется целое поле! То боёвцы, они отвоюют независимость Польши. Люди, которых мы с паном Бенедиктом выпустили на волю, станут жить в своей стране. Где не будет вас, русских…

Смидович умер от скоротечной чахотки, не дождавшись окончания следствия. Молчали и другие поляки. Вместе с Гизбертом выходил из-под удара и Ялозо. Единственной уликой против него были предсмертные записки Голунова. Этого не хватало для суда. Ну оговорил со зла… Корсаковские «иваны» тоже не свидетели: двое убиты, третий сбежал.

Фому Каликстовича сгубила неосторожность. Жандармы обыскали его дом и ничего не нашли. Тогда Лыков повторно обшарил жилище. Тайник обнаружился в теплой уборной, в двойном потолке. Там лежало несколько собственноручных писем Гизберта с указаниями, как именно учинять побеги. Находка решила судьбу обоих чиновников. Статского советника приговорили к бессрочной каторге, титулярного – к двенадцати годам. Отбывать наказание их отослали на Кару.