Мне, пока еще не поверившему в такой быстрый успех, показалось, что лед таки тронулся. Вот бы это случилось! Я обещал ей горы, о, да! золотые горы. И каждая такая гора воздвигалась на прочном фундаменте крепких убедительных аргументов и научно-обоснованных фактов. Аня молчала, она даже не пыталась спорить со мной. Ей, считал я, просто нечем было крыть мои козыри! Мы встали из-за столика и пошли к машине.

– Поехали, – сказал я.

О мои ужасные туфли! Я забыл и думать о них. Что она предложит в ответ на мое «Поехали»? С некоторых пор для меня стало невозможным предугадывать Анины действия. Я это понял в прошлый приезд, когда она вдруг отказалась, чтобы мы оплатили в ресторане наш ужин. Мы не шиковали, но ужин обошелся нам около полторы тысячи франков на троих. Это не был элитный ресторан «Максим», где только обед на одного может обойтись в тысячу франков. Мы ужинали в «Vagenende 1900», здесь было сравнительно недорого, тем не менее Аня расплатилась сама за себя.

– Брось, – сказал тогда Жора.

Аня, как всегда, промолчала и взяла сдачу. Только чаевые все были наши. Чаевые – это пожалуйста.

– Ты где остановился?

Я назвал отель.

– Если ты здесь надолго, можешь переехать ко мне.

Я поблагодарил и сказал, что задерживаться не намерен. Пока мы куда-то ехали, Аня не проронила ни слова.

– Как погода в Европе? – спросил я, когда стало ясно, что молчание должно быть нарушено.

Аня как раз пошла на обгон и отвечать на вопрос не стала. Вдруг снова мелькнула афиша с роскошной Аниной улыбкой.

– Тебя здесь так много, – сказал я, кивнув на афишу. Ты – лучшая!..

– Самая лучшая женщина та, о которой меньше всего говорят мужчины, – сказала Аня.

– Ты все еще танцуешь?

Я ждал подходящего момента, чтобы снова вернуться к прелестям Пирамиды.

– У меня аллергия на перья.

Небо над городом было иссечено разноцветными ватными полосами, которые оставляли за собой низко и стройно проносящиеся реактивные истребители, улицы были украшены красочными щитами и баннерами, флагами, гирляндами разноцветных шаров. Лица людей светились улыбками, нам приветственно махали руками с пестрыми блестящими на солнце шарами. Впечатление было такое, словно город встречал Аню. Это я заметил еще в аэропорту Орли и только сейчас произнес:

– Париж любит тебя.

Аня улыбнулась.

– А ты говоришь «поехали». Я могу твердо сказать, sans gene[17], что и я к нему не равнодушна. Как же я его брошу?

Нам в тот день не удалось проехать по Елисейским полям – шли танки. Военная техника перла в сизом дыму по всей ширине проспекта, лязгая и грохоча, и, казалось, что началась война. 14 июля – День взятия Бастилии, национальный праздник, и как принято в такие дни во всех цивилизованных странах, страна демонстрировала миру свое величие. Его было видно и в небе, и на земле, и на весело сверкавшей водной глади Сены, по которой хлопоча сновали катера и катерочки. Чтобы подъехать к дому, где жила Аня, нам пришлось пробираться узкими улочками, и когда она наконец припарковала свой «феррари», я спросил:

– Что ты задумала?

– Мы зайдем ко мне, немножко отдохнем, и потом я покажу тебе свой Париж. Как твои ноги, ты прихрамываешь?

Странно, но все это время у меня даже мысли не возникло позвонить Юле. Она тоже молчала, это было в ее стиле. А Аня больше о ней не спрашивала.

Когда мы вошли в ее квартиру, я сразу понял, что она живет одна.

– Слушай, столько роз!

Розами, белыми розами была просто забита прихожая. Затем розы обнаружились и в гостиной, и даже в ванной комнате.

– Я их просто люблю, – просто сказала Аня.

– Когда-то ты любила ромашки.

Я понимал, что она не могла покупать сама себе столько роз. А те, кто их дарил, знали ее вкус: только белые!

– Да, ромашки…

И множество книг. Книжными полками были уставлены все стены, книги, книги, засилие книг…

– Я не знал, что ты такая книжница.

– Я не помню, когда держала книжку в руках.

Пока Аня принимала душ, я бродил по огромной светлой квартире из комнаты в комнату, рассматривая фотографии на стенах, картины, маски и множество статуэток…

– Из твоих окон прекрасный вид, – сказал я, когда она вышла ко мне в белом халате.

– Это Сакре-Кер. Вечером от него невозможно отвести взгляд.

Затем мы пили вино и ели, и, недоев, без единого слова, словно заранее сговорившись, отправились в спальню, сдергивая с себя всякие, стесняющие наши мысли, одежды… Потом просто спали напропалую… Недолго, но глубоко – бух!.. А потом, спустя некоторое время, мы сели в машину и до самой глубокой ночи, она возила меня по городу, рассказывая историю за историей, показывая знаменитые места и площади, музеи и соборы, мосты и парки. Мы вспоминали прошлое.

– Нет-нет, – признался я, – у меня уже не тот юношеский запал, который был прежде. Когда-то идеи били из меня фонтаном, теперь же это жалкая струйка.

– А помнишь, как мы с тобой целовались у термостата? – спросила она при повороте на бульвар Сен-Жермен, – у меня тогда подгибались коленки.

– Ага, – сказал я.

– А вон там, – Аня кивнула в сторону, – магазинчик YMCA-Press, можем зайти. Там всякая всячина, Галич, Солженицын, русские французы. У Струве… Ты, правда, помнишь ту нашу ночь?

– Помню, – уверенно соврал я, – ту ночь, конечно…

Я силился вспомнить тот термостат и те поцелуи, но не мог. Когда начали сгущаться вечерние сумерки, мы оставили автомобиль на какой-то стоянке и пошли к Сене.

– Покатаемся? – предложила Аня, кивнув на проплывающий по реке, призывно сверкающий яркими огнями, речной трамвайчик.

Разве я мог отказаться? Здесь было не так шумно, свежесть реки пришла на смену дневной жаре. Мы купили билеты и вскоре уже сидели за столиком, прохлаждая себя шампанским и мороженым. По берегам еще можно было видеть запоздалых рыбаков, неотступно следящих за поплавками своих удочек и художников, собирающих свои мольберты, а на пляжах – неподвижно стоящих обнаженных парижан, подставляющих белые тела холодным лучам заходящего солнца.

– Это мост Мари, – сказала Аня, указывая на приближающийся к нам мост, – здесь принято целоваться. Ты готов?

Я посмотрел ей в глаза и пожал плечами. Я не понимал, зачем она это сказала. Но через секунду все стало ясно.

– Приготовились! Целуются все!

Эта команда, выкрикнутая гидом по-французски, прозвучала как только нос нашего bateaux-mouches («кораблика-мушки») оказался под мостом. Вдруг все пассажиры повскакивали с мест и стали друг друга спешно целовать. Я опешил. Возле меня столпились мужчины и женщины, старички и старушки, влюбленные и дети, и все старались чмокнуть меня, кто в щеку, кто в губы, я стоял и смотрел на улыбающуюся Аню, которая вдруг подошла, и вырвав меня из толпы, обвила мою шею своими прохладными руками, припав к моим губам своими, целуя меня долго и жарко, словно это был прощальный поцелуй влюбленных. И этот сладостный пьянящий поцелуй длился до тех пор, пока не раздались аплодисменты. Когда я открыл глаза, мост остался далеко позади, а Анины ладони еще лежали на моей шее.