пятой экономики ГДР. Если в ФРГ в середине 1960‑х годов на тысячу жителей приходилось около 140 автомобилей, то в ГДР – едва ли десять. Время ожидания автомобиля «Трабант» в ГДР достигало семи лет; в 1966 году 67 процентов населения ГДР ожидали своей очереди на личный автомобиль. В 1970 году на 1000 домохозяйств приходилось всего 66 частных телефонных номеров. Но даже простые потребительские товары часто были недоступны или их можно было приобрести лишь в течение короткого времени, в недостаточном количестве и низкого качества. Кроме того, потребительские товары часто распределялись неравномерно: в крупных городах снабжение было лучше, чем в сельской местности; в Берлине, которому отдавалось предпочтение по политическим причинам, лучше, чем в Лейпциге или Дрездене. Определенные группы населения, например рабочие в особо поощряемых отраслях промышленности, пользовались привилегиями в снабжении, как и молодые семьи и служащие, в то время как пенсионеры, в частности, часто оставались в стороне[66].

В результате, наряду с официальным распределением потребительских товаров, развивались неформальные структуры снабжения. Без бартера вряд ли можно было получить определенные продукты, и нередко свою роль играли товары, «взятые с собой» с предприятий. Таким образом, дефицит оставался постоянным спутником повседневной жизни в ГДР, а «администраторы дефицита» занимали привилегированное положение. Продавщицы в магазинах, метрдотели в ресторанах, а также ремесленники и кладовщики на крупных предприятиях распоряжались дефицитными товарами и вызывали зависть и подозрение у менее привилегированных. Рыночной власти потребителя здесь не существовало, и режим отреагировал на постоянно растущий гнев населения, сделав эту тему запретной. Вопросы нехватки поставок публично не рассматривались. Таким образом, «западные посылки», в которых были кофе в зернах, джинсы или колготки, приобрели почти мифическое значение. Это был единственный способ получить вожделенные западные товары, и те, у кого не было родственников на Западе, оставались с пустыми руками. Старый лозунг СЕПГ начала 1950‑х годов – «От каждого по способностям, каждому по его труду» – теперь был заменен, как насмешливо заметил певец и поэт Вольф Бирман, на «Каждому в зависимости от места жительства его тети»[67].

И все же, – подытожил свои впечатления Амос Элон, – не только из‑за коммунистического режима жизнь в ГДР была такой безрадостной. Ведь по сравнению с Лейпцигом или Восточным Берлином, Прага, Варшава или Киев казались «настоящими оплотами жизнерадостности». «Даже уровень жизни не кажется здесь решающим фактором. Поляки, чехи, венгры и русские в среднем значительно беднее восточных немцев. В Восточной Германии самый высокий уровень жизни в социалистическом мире. Но у поляков и венгров есть то, чего явно нет у восточных немцев: определенное чувство, мера уверенности в себе, способная восстановить душевное равновесие даже перед лицом рабства. Депрессия, которую трудно объяснить, лежит над страной, как густой туман. Вы почти ощущаете это физически»[68]. Затворничество после строительства Стены, однообразие, отсутствие альтернатив были наиболее часто называемыми причинами такого положения дел, которые поразили большинство наблюдателей из‑за рубежа на Западе. «Пока не была построена стена, – объяснила израильскому журналисту одна из художниц-графиков из Восточного Берлина, – у вас всегда было ощущение, что вы можете уйти, если только захотите. Это было такое „сейчас все закончится“. А теперь многие люди поняли, что застряли здесь, в этом дерьме. От этого никуда не деться, это угнетает»[69].

Самой важной причиной различий в климате между ГДР и другими социалистическими государствами, также отмеченной Элоном, было существование ФРГ. Ни для Польши, ни для Венгрии не существовало западного государства в качестве национального ориентира. С другой стороны, граждане ГДР обращали внимание на то, что их рабочая неделя была на три часа длиннее, доход семей рабочего класса почти в два раза меньше, а пенсии на две трети меньше, чем в Западной Германии. Это не компенсировалось тем, что по всем этим категориям ГДР достигла самых высоких показателей среди государств Восточного блока. Таким образом, для значительной части населения «Запад» оставался синонимом процветания и свободы, тем более что после строительства Стены западное богатство больше не ограничивалось их собственным восприятием, а фильтровалось западным телевидением и усиливалось контрпропагандой СЕПГ. Все, что происходило в ГДР, соизмерялось с этим образом Запада[70]. Поэтому отношение граждан ГДР к Западу, к чему государство относилось с подозрением и чему препятствовало, было гораздо более выраженным, чем отношение западных немцев к ГДР, хотя там оно было желанным и поощрялось государством.

Для СЕПГ Западная Германия была, с одной стороны, «противником», которого подозревали повсюду, на которого все проецировалось и который был способен почти на все: «Противник был вездесущим, часто невидимым и обнаруживался только глазами, опытными в классовой борьбе. Но он прятался повсюду <…>. Всякий раз, когда на партийных собраниях упоминался враг, голос невольно понижался, как будто он притаился где-то за трибуной, обтянутой красной тканью. Если критика звучала в собственных рядах, говорилось: „Это объективно выгодно противнику“, и лица становились суровыми и непримиримыми»[71]. Таким образом, ФРГ также оставалась для СЕПГ эталоном ее собственного успеха – мерилом ее собственных усилий по модернизации, а также проекционным экраном для ее собственного недовольства американизированной культурной современностью в Западной Германии.

Благодаря динамике развития западной потребительской и популярной культуры с начала 1960‑х годов увлечение Западом в ГДР еще более усилилось и вскоре встретило энергичное противодействие со стороны руководства СЕПГ. Более девяноста процентов молодых людей, по данным Лейпцигского института молодежи, регулярно смотрели или слушали западные теле- и радиопрограммы[72]. Новая бунтарская и в то же время потребительски ориентированная молодежная протестная культура Западной Германии, вместе с ее музыкой, модой на одежду и прически, также завоевывала все больше последователей в Восточной Германии. Руководство СЕПГ видело прямую связь между этими явлениями и критикой условий жизни в стране со стороны многих художников и интеллектуалов, которая росла (и была разрешена) с начала 1960‑х годов. Критические голоса, как, например, Роберта Хавемана и Вольфа Бирмана, как здесь быстро поняли, были не более чем выражением подрывной силы культурного американизма. На уже упомянутом выше IX пленуме ЦК СЕПГ в декабре 1965 года, на котором были замедлены экономические реформы и отменены послабления в культурной политике предыдущих лет, Эрих Хонеккер в своей речи провел прямую связь между критическими текстами Хавемана о ГДР, романами Стефана Гейма, песнями Вольфа Бирмана и американской массовой культурой, которая считалась декадентской и аморальной и которая оказывала все более сильное влияние на молодежь через музыку и фильмы: «Наша ГДР – чистое государство. В ней существуют незыблемые нормы этики и морали, приличия и хороших манер. Наша партия решительно выступает против пропаганды безнравственности, проводимой империалистами, которая