американского образа жизни в Западной Германии трудно не заметить. В то время как движение битников в Западной Германии рассматривалось и как проявление пагубного американизма, и как продукт коммунистической инфильтрации, которому необходимо было противостоять соответствующим образом, «бит-шумиха» и в специфическом восприятии СЕПГ не могла толковаться иначе, чем в категориях холодной войны и теории заговора: битничество считали особо коварным методом империализма, своего рода промыванием мозгов, призваным удержать молодежь от преданности делу строительства социализма.

Здесь, как и на Западе, энтузиазм молодежи по поводу новой танцевальной музыки воспринимался как нечто бунтарское, сотрясающее устои общества. Хиппи, битники и длинные волосы воспринимались не только как отказ молодежи соответствовать традиционным нормам морали и нравственности, но и участвовать в экономическом строительстве и принимать главные категории промышленности, производительности, роста и технического прогресса. Очевидно, что здесь происходило нечто новое, отличающееся от предыдущих форм молодежного бунта и угрожающее основам как восточногерманского, так и западногерманского общества с доселе неизвестной стороны.

Но если в ФРГ рассерженные граждане максимум грозили бунтующей молодежи санкциями и «трудовыми лагерями», да и то никогда всерьез, то в ГДР «приверженцев бита» действительно отправляли на принудительные работы на буроугольные шахты. В этом была принципиальная разница между двумя Германиями.

16. РЕФОРМА И БУНТ

СОВРЕМЕННАЯ ПОЛИТИКА

Федеральное правительство «Большой коалиции» было временным целевым союзом, созданным для преодоления экономического кризиса и проведения требуемой со всех сторон модернизации государства, экономики и общества. В то же время, однако, объединение двух основных партий декларировалось как знак внутреннего примирения среди немцев, как союз между рабочим классом и буржуазией, подобного которому не было в веймарские годы. Кроме того, биографии канцлера Кизингера, который был членом НСДАП и высокопоставленным чиновником нацистского МИДа, и министра иностранных дел Вилли Брандта, который боролся против германских оккупантов в эмиграции в Норвегии, также представляли стремление к примирению между сторонниками и противниками национал-социализма.

Для СДПГ, спустя семь лет после общественно-политического разворота в Бад-Годесберге и одобрения интеграции в западном направлении, участие в правительстве в качестве младшего партнера стало, вероятно, единственным возможным способом получить власть, которой она не смогла добиться на пяти выборах в бундестаг. С другой стороны, для ХДС/ХСС коалиция давала шанс на политическое перепозиционирование после агонии конца аденауэровских лет и катастрофы правительства Эрхарда. Однако политические опасности, связанные со слиянием двух основных партий, нельзя было упускать из виду: коалиции, имеющей более двух третей мест в бундестаге, противостояла в качестве оппозиции только маленькая СвДП, которая к тому же оказалась во внутреннем конфликте между национально-либеральными традициями и социал-либеральной переориентацией. Поэтому неудивительно, что оппозиция этой новой концентрации власти возникла извне – справа в виде формирующейся НДПГ и слева в виде формирующейся внепарламентской оппозиции.

Поэтому слияние двух основных партий пришлось оправдывать как чрезвычайную меру в исключительно сложной ситуации, и ссылка на «длительный, тлеющий кризис, за которым с глубокой тревогой следил наш народ <…>» прозвучала и в правительственной декларации нового канцлера в декабре 1966 года. На самом деле экономические показатели ухудшались с лета 1966 года, и в 1967 году впервые в истории ФРГ было отмечено снижение валового внутреннего продукта (–0,3 процента). Рост цен, а также рост безработицы до 2,5 процента весной 1967 года также воспринимались как тревожные сигналы, тем более что в некоторых кризисных секторах, таких как горнодобывающая или текстильная промышленность, эти показатели были еще выше. Но это все еще не был настоящий экономический кризис, скорее «временное замедление темпов экономического роста». Ярко выраженное ощущение кризиса в то время нельзя объяснить только экономическими данными, которые были все еще хороши по европейским стандартам. Это было скорее результатом неуверенности в том, достаточно ли сильна ФРГ, чтобы пережить серьезный экономический кризис, или, как многие опасались, экономический кризис будет сопровождаться социальной и политической дестабилизацией страны[1].

Ввиду слабого роста экономики, растущих цен, бюджетного дефицита, кризиса горнодобывающей промышленности в Рурской области и отставания в сфере образования, почти все политические силы согласились с тем, что эти проблемы не могут быть решены с помощью традиционной либеральной экономической политики Эрхарда. Напротив, как объяснил канцлер Кизингер в своем правительственном заявлении, теперь необходима коренная модернизация экономики и экономической политики, определяемая перспективным государственным планированием, «новая политика глобального контроля», с помощью которой все сферы внутренней политики могут быть «рассчитаны на долгосрочную перспективу и скоординированы друг с другом». С помощью долгосрочного финансового планирования и новых типов консультативных и координационных органов должна была быть достигнута цель «контролируемого расширения» экономики с постоянным темпом роста около 4 процентов.

Оглядываясь назад, поражаешься, насколько быстро в ФРГ произошел переход от рыночно-либеральной к кейнсианской экономической политике. Теперь это изменение соответствовало уже упомянутой тенденции оптимизма в планировании, которое преобладало в большинстве западных индустриальных стран с начала 1960‑х годов. Однако его можно рассматривать и как реакцию на чрезвычайные экономические и технологические успехи Советского Союза и его сателлитов, по крайней мере с точки зрения внешнего восприятия. Многие на Западе были убеждены, что системное соревнование между Востоком и Западом не может быть выиграно только за счет свободной игры рыночных сил, тем более что некоторые из наиболее важных областей этого соревнования – такие, как сельское хозяйство, социальная политика, научные исследования или оборона – в любом случае не зависели от рыночных сил и в первую очередь определялись политическими условиями. Именно перенос критерия научности в политику, прежде всего, способствовал развитию планового мышления в правительствах промышленно развитых стран в столь сильной, хотя и различной степени.

Особенно это касалось экономической политики. Все больше распространялось убеждение, что параллельно с огромными достижениями в области естественных наук и медицины научными методами можно будет решить и основные проблемы экономики и общества, такие как экономические кризисы, безработица или инфляция. Казалось, что научные знания способны «предоставить обязательную информацию об обществе, дать однозначные указания к действию и тем самым помочь экономической политике принимать решения с большей уверенностью». Согласно справочнику по экономической науке 1967 года, уже существовали методы, которые можно было использовать для борьбы с кризисами в экономическом организме так же надежно, как врачи боролись с инфекционными заболеваниями с помощью пенициллина[2]. Экономическая политика, как и политика в целом, стала исполнением квазиестественных, поддающихся научному исследованию законов и, таким образом, была лишена своего реального политического характера, а именно баланса различных интересов и ценностей.

В центре этой новой экономической политики Большой коалиции был «Закон о содействии стабильности и росту экономики», разработанный, прежде всего, Карлом Шиллером, социал-демократическим министром экономики. Инструментарий,