- Это что, алкоголь?

- Ага.

- Я просил не брать.

- Я не знал, что мы будем делать, если не брать, – оправдался Тахир. – Ты меня ещё ни разу не приглашал без… всего.

Без всего – значит, без секса и алкоголя. Такое действительно случилось впервые.

- Разговаривать, - пожал плечами Лев. – Что там у тебя? Покажи.

Тахир присел, расстегнул большой отдел рюкзака и вытащил две стеклянные бутылки: виски и мартини. Лев обе забрал, сходил на кухню, откупорил, вылил и выкинул пустые тары в мусорное ведро. Будь мусоропровод прямо в доме – отправил бы сразу в него, но хрущевки такими благами цивилизации не располагали.

Звук льющейся из горла жидкости заставил иранца мигом разуться и прибежать на кухню.

- Ты что делаешь?!

- Я же сказал: без алкоголя.

- Могли бы просто не пить…

- Нет, не могли, - оглядев парня, он гостеприимно предложил: - Раздевайся. В смысле, куртку снимай.

Тахир, насупившись, вернулся в коридор и оставил на вешалке верхнюю одежду. Лев, тем временем, расчистил от посуды рабочую поверхность: он собирался нарезать говядину, а Тахиру дать задание промыть рис.

- Принёс? – спросил он, услышав шаги за спиной.

- Принёс, - ответил парень и поставил на подоконник пятикилограммовый пакет риса.

Лев удивленно обернулся на него:

- Зачем так много?

- В моей семье всегда делали так много.

- А сколько вас было человек?

- Э-э-э… Двадцать.

- Нас двое, - напомнил Лев.

Тахир закатил глаза и потеснил его, вставая рядом. Потянулся к ножу в руках Льва:

- Ты неправильно режешь.

- А ты руки помыл?

- Помыл. Дай, - он отобрал у Льва нож и сам принялся нарезать мясо. – Нужно очень мелко.

Лев фыркнул:

- Не учи меня готовить плов.

- Это не плов! Сам же просил.

- Ладно, ладно, - примирительно ответил тот.

За три дня до Нового года Лев позвонил Тахиру и спросил, не хочет ли он отметить вместе Новый год. Когда парень ответил согласием, Лев предложил: «Может, научишь меня готовить какое-нибудь иранское блюдо?». Тахир долго не отвечал, словно Лев попросил о чём-то выходящим за рамки.

«Ты чего?» - удивился парень после долгого молчания.

«Хочу с тобой познакомиться», - честно ответил Лев.

Валера две недели не шёл у него из головы – сначала Лев долго анализировал, мог ли что-то сделать иначе, чтобы спасти парня, а потом корил себя за глупое упрямство перед дверьми реанимации, когда он не пустил к нему мальчика в веснушках, но на фоне всех этих мыслей маячила главная, будто написанная большими неоновыми буквами: «СЛАВА». Многие дни эта мысль была оторванной от остальных, блуждала в голове, как неясное воспоминание, и только через две недели начала оформляться в самостоятельные умозаключения.

Нужно было признать, что представления о жизни рухнули, как карточный домик. Парня с крашенными ногтями подстрелили. Его коллеги обсуждали случившееся, попивая чай с печеньками, и сходились во мнении, что: «Ну, это ужасно, конечно, а что он хотел?». Сотрудники полиции, приехавшие по звонку об огнестрельном, брезгливо уточнили: «А данный гражданин что… нетрадиционный что ли?». Лев знал о гомофобии и раньше. Это не первый пациент в их реанимации, оказавшийся геем, и не первый, про кого в ординаторской говорили «этот». Лев и про себя понимал, что он «этот», и всё сказанное коллегами относилось и к нему самому.

Но другие геи умирали тривиально. Другие геи умирали от тяжелых болезней, масштабных ДТП и послеоперационных осложнений. По крайней мере, так ему нравилось думать. Теперь, конечно, приходилось думать и о другом: сколько на самом деле было геев среди тех мужчин с побоями и увечьями, с ножевыми ранениями и огнестрелами, полученными в «бытовых драках» или в формулировках «гражданин А. не поделил с гражданином Б.»? Сколько геев было среди тех, у кого не было крашенных ногтей, ВИЧ-статуса и парня, подпирающего двери, но кто тоже умер только потому, что он гей? Теперь это было невозможно подсчитать. Лев никогда не считал нужным вовлекаться в чужие ситуации: они его не касались. Он никогда ни о чём не спрашивал.

А когда двадцатилетнего Валеру, накрыв простыней, увозили в морг, поздно стало спрашивать. Теперь колокол звонил и по нему.

Сразу, как он это понял, мысли стали биться в агонии: «Славу здесь убьют. Не за ногти, так за одежду, а не за одежду, так за что-нибудь ещё, потому что это Слава, он не умеет промолчать». Слава был не здесь, а там, в безопасности, но это не приносило спокойствия: Лев ведь мечтал, что всё как-то наладиться, что он упросит его вернуться, что Слава, в конце концов, поймёт, что в России им было лучше… Но теперь так было нельзя. Никак было нельзя. На что теперь упрашивать: на смерть от пули в груди? Признать безнадежность своего положения казалось невозможным.

День ото дня легче не становилось: каждое утро он просыпался с новым пониманием жизни. Жить здесь нельзя не только Славе, но и детям – обоим. Здесь нельзя жить Мики, мечущемуся между мальчиками и девочками, здесь нельзя жить Ване, обреченному сражаться с бюрократической машиной за право получать лекарства. Он представлял, как какие-то уроды зажмут Мики на улице, он представлял, как Ваня попадёт в больницу и станет жертвой сплетен в ординаторской. Кошмар разрастался.

Двадцать седьмого декабря он проснулся с ясным пониманием, что ему теперь делать.

Ничего.

Ничего не делать – значит, отпустить. Наверное, это и есть любовь: любить его любым, любить вопреки его решению не любить в ответ, любить его счастье, даже если это счастье строится далеко и не с ним. Это решение стоило ему нескольких бессонных ночей, проведенных в слезах и нежелании от него отказываться, но каждый раз, как перед глазами вставала картина жёлтых ногтей в кровавых разводах, Лев всё больше приходил к мнению, что любить живого Славу, пусть далекого и чужого, легче, чем мертвого, но «своего».

Тогда он и позвонил Тахиру: не потому, что хотел забыться в сексе и алкоголе, а потому, что нужно было начинать другую жизнь. Он не знал, с чего начать, и попробовал начать с человека.

- Двадцать человек в семье – это кто? – спросил Лев, наблюдая за ловкими движениями Тахира: мелко нарубил мясо, сдвинул в сторону, потянулся к следующему куску.

- Родители, родители родителей и дети.

Подсчитав всех в