– Помнишь, как мы с тобой тут раньше развлекались? – спросил он.

– Еще бы не помнить.

– Будем надеяться, у Табби с Грейди все будет иначе.

Он хотел пошутить, но почувствовал, что она напряглась:

– Ей всего шестнадцать.

– А тебе сколько было?

Когда они познакомились, она уже рассталась с девственностью. Декстеру тогда в голову не пришло выспрашивать: когда, с кем? Не исключено, что с Бу-Бу, он на десять лет старше Гарриет. Посватайся он к ней, она охотно выскочила бы за него: еще бы, чемпион по игре в поло! Но она была страшная сумасбродка и вдобавок слишком молодая. Даже такой отец, как старик Берринджер, не мог ее унять. В ту пору такие отцы были у всех.

– Мальчики хорошо держатся, – примирительно сказал он.

– Они хорошие мальчики, – сказала она. – Ты их недооцениваешь.

– Буду дооценивать, – пошутил он.

– Правда?

Он ощущал возле уха ее теплое дыхание и понял: сегодня будет ночь любви. События в лодочном сарае отлетели куда-то далеко. Но полностью не стерлись.

– Если тебя это порадует.

– Еще как порадует.

В завершение оркестр заиграл “Мандарин” из не очень удачной кинокартины с Дороти Ламур в главной роли. Сбившись в кучки, кланы осторожно, на ощупь потянулись во тьму. А наутро старик Берринджер, Купер с женой Маршей и дочерьми – обычными девушками, незаметно трудившимися в тени славы брата, – поедут на Пенсильванский вокзал провожать Грейди. Остальные попрощались дома.

Декстер вышел из клуба вместе с Джорджем Портером; он приобнял доктора за плечи, чтобы развеять его тревогу: Портера явно насторожили дружеские беседы Декстера со стариком-тестем. Довольно глупо с его стороны, они же не первый день знакомы.

За последние недели Грейди вроде бы стал выше ростом и уже не смотрел на Декстера снизу вверх. В лунном свете поблескивали латунные пуговицы на форменном кителе. Декстер пожал племяннику руку и ощутил ком в горле. Он не сомневался, что Грейди выживет, но тут его внезапно охватило мрачное предчувствие: он больше никогда не увидит Грейди живым.

Табата бросилась Грейди на шею, зарыдала и повисла на нем. Декстер нерешительно топтался рядом: он опасался, что такое публичное выражение чувств сочтут неприличным. Но его теща лишь проговорила напряженным голосом:

– Они всегда были очень близки.

При лунном свете Декстер вгляделся в ее лицо. Не может быть! Под покровом темноты из глаз Бет Берринджер, очень скупой на выражение чувств, текли непослушные слезы, предательски сверкая в сетке морщин.

– Солнышко, Грейди нужно и с другими попрощаться, – мягко упрекнула Гарриет, оттаскивая дочь от кузена.

Табби бросилась к Декстеру, он обхватил ее обеими руками.

– Шшш, Табби, кисонька моя. Ну-ну, успокойся. Все будет хорошо.

– Так, как сейчас, уже не будет. Никогда.

– Грейди вернется живым и здоровым. Обещаю.

Она отпрянула и пристально взглянула ему в лицо.

– Этого, папа, ты обещать не можешь.

А ведь она права; он ляпнул “обещаю”, только чтобы ее успокоить.

– Я сказал “обещаю”, потому что я в это верю. И совершенно не волнуюсь за Грейди Берринджера. Волнение – ноль.

Он нес чушь, но чувствовал, что его слова пусть немного, но умиротворяют дочку, – будто ее сердце потихоньку успокаивается в его собственной грудной клетке. Он ощущал родство их плоти, запаха, движений. Она целиком была – его. А он – ее.

Гарриет обняла близнецов за плечи и первой направилась к “кадиллаку”. Не выпуская Табби из объятий, Декстер последовал за ними. Никто не проронил ни слова, слышался лишь хруст гравия под ногами. Декстер по-прежнему прижимал к себе исстрадавшуюся дочь и вдруг понял, что ему надо предпринять.

Анна часто вспоминала, каких усилий ей стоило подняться по трапу после решающего – и удачного! – погружения. В кино это был бы завершающий кадр, он обещал бы зрителям, что вопреки всему Анна завоюет, в конце концов, уважение сурового лейтенанта. На самом деле теперь она нравилась ему еще меньше, чем прежде. Своих практикантов он называл “парни”, “мужики” или “джентльмены”. Когда мимо шла Анна, он замолкал, словно при виде черной кошки. Анна понимала, что у нее есть только один способ угодить Акселу – бросить водолазное дело навсегда; он ни разу не дал ей повода остаться.

Со дня испытаний на пригодность прошло больше двух недель, но за все это время Анна вообще не спускалась под воду. Зато мужчины спускались часто, Баскомб и Марл работали вместе: латали корпус затонувшего эсминца союзных сил. Анна формально числилась такелажницей; то есть ее специальность – поднимать затонувшие объекты. “Нормандию” попытались спасти, но она перевернулась и пошла на дно у пирса номер 88; примерно то же случилось с немецким флотом в Скапа-Флоу. Но в заливе Уоллабаут никаких затонувших судов нет; зато там есть несколько тысяч рельсовых шпал: десять лет назад они скатились с баржи в воду залива и теперь мешали проходу судов с низкой осадкой. Поднимать эти шпалы было поручено – кроме Анны – самым дюжим и наименее ловким практикантам, к примеру, таким, как Савино: в день экзамена на пригодность к водолазному делу он умудрился продырявить гвоздем свой скафандр. Латать дырку было тоже приказано Анне; Савино тем временем отправили в тренировочный бассейн – учиться технике сварочных работ под водой. Его и там преследовали неудачи: двумя днями раньше он наткнулся на угол стального листа, который ему следовало приварить, и вдобавок вдребезги разбил иллюминатор в шлеме. Пришлось срочно поднимать Савино на поверхность, в операции участвовал опекавший его Марл; поначалу казалось, что Савино в полном порядке, разве что из-за перепада давления у него слегка кровоточат уши и нос. Но в рекомпрессионной камере он вдруг упал без сознания. Лейтенант Аксел заподозрил кессонную болезнь: он предположил, что Савино набрал полную грудь воздуха и уже не выдыхал, пока его не подняли на поверхность. Окружающее давление тем временем падало, а давление воздуха в его легких соответственно росло, и кончилось тем, что пузырек воздуха пробился в его кровоток. Поблуждав по венам и артериям, он в конце концов застрял в чересчур узком для него кровеносном сосуде, который питал кровью мозг Савино. Кессонная болезнь часто приводит к смерти, однако Савино выжил. Но к работе еще не вернулся.

Почти целый день Анна чистила фильтры из люфы, которые использовались в маслоуловителях на всех десяти воздушных компрессорах. Как правило, ей поручали задания, очень похожие на работу по дому: заделывать резиновым клеем дыры в скафандрах; натирать копытным жиром кожаные уплотнители в шлемах; разъединять давно слипшиеся шланги. Ей казалось, что теперь фронту от нее еще меньше пользы, чем когда она работала в измерительном цеху: там ей хотя бы давали важные поручения, посылали в разные концы верфи. Теперь же, когда смена заканчивается и надо переодеваться в повседневную одежду, Анну снова захлестывает знакомое необоримое чувство безнадежности: она действительно слабая. Она ведь и вправду испытывает слабость. Таскать со дна тяжеленные шпалы ей не по силам; лейтенант Аксел правильно сделал, что отстранил ее от этой работы. Такая не свойственная ей слабохарактерность смягчала острое чувство несправедливости; ощущение, что она большего и недостойна, почему-то уязвляло не так сильно, как несправедливость. В сознании Анны возник ее новый образ: она – девушка хрупкая и неуверенная в себе, вроде замужних работниц в цеху. Но разом вспыхнувшая ярость мгновенно испепелила этот образ, словно чучело. Как же она ненавидит лейтенанта Аксела! Как мечтает, чтобы он исчез. Ненависть придавала Анне сил. Но ей приходилось подавлять свой гнев, гасить его, хотя при этом ей казалось, что она пьет щелочь. За малейший проступок ее можно вычеркнуть из группы. И лейтенант праздновал бы победу.