Раскольников молча и язвительно улыбнулся. Разумихина всегопередернуло; но Петр Петрович не принял возражения; напротив, с каждым словомстановился он все привязчивее и раздражительнее, точно во вкус входил.

– Любовь к будущему спутнику жизни, к мужу, должна превышатьлюбовь к брату, – произнес он сентенциозно, – а во всяком случае, я не могустоять на одной доске… Хоть я и настаивал давеча, что в присутствии вашегобрата не желаю и не могу изъяснить всего, с чем пришел, тем не менее я теперьже намерен обратиться к многоуважаемой вашей мамаше для необходимого объясненияпо одному весьма капитальному и для меня обидному пункту. Сын ваш, – обратилсяон к Пульхерии Александровне, – вчера, в присутствии господина Рассудкина (или…кажется, так? извините, запамятовал вашу фамилию, – любезно поклонился онРазумихину), обидел меня искажением мысли моей, которую я сообщил вам тогда вразговоре частном, за кофеем, именно что женитьба на бедной девице, ужеиспытавшей жизненное горе, по-моему, повыгоднее в супружеском отношении, чем наиспытавшей довольство, ибо полезнее для нравственности. Ваш сын умышленнопреувеличил значение слов до нелепого, обвинив меня в злостных намерениях и, помоему взгляду, основываясь на вашей собственной корреспонденции. Почту себясчастливым, если вам, Пульхерия Александровна, возможно будет разубедить меня впротивном отношении и тем значительно успокоить. Сообщите же мне, в какихименно терминах передали вы слова мои в вашем письме к Родиону Романовичу?

– Я не помню, – сбилась Пульхерия Александровна, – апередала, как сама поняла. Не знаю, как передал вам Родя… Может, он что-нибудьи преувеличил.

– Без вашего внушения он преувеличить не мог.

– Петр Петрович, – с достоинством произнесла ПульхерияАлександровна, – доказательство тому, что мы с Дуней не приняли ваших слов вочень дурную сторону, это то, что мы здесь.

– Хорошо, маменька! – одобрительно сказала Дуня.

– Стало быть, я и тут виноват! – обиделся Лужин.

– Вот, Петр Петрович, вы все Родиона вините, а вы и сами обнем давеча неправду написали в письме, – прибавила, ободрившись, ПульхерияАлександровна.

– Я не помню, чтобы написал какую-нибудь неправду-с.

– Вы написали, – резко проговорил Раскольников, необорачиваясь к Лужину, – что я вчера отдал деньги не вдове раздавленного, какэто действительно было, а его дочери (которой до вчерашнего дня никогда невидал). Вы написали это, чтобы поссорить меня с родными, и для того прибавили,в гнусных выражениях, о поведении девушки, которой вы не знаете. Все это сплетняи низость.

– Извините, сударь, – дрожа со злости, ответил Лужин, – вписьме моем я распространился о ваших качествах и поступках единственно висполнении тем самым просьбы вашей сестрицы и мамаши описать им: как я васнашел и какое вы на меня произвели впечатление? Что же касается до означенногов письме моем, то найдите хоть строчку несправедливую, то есть что вы неистратили денег и что в семействе том, хотя бы и несчастном, не находилосьнедостойных лиц?

– А по-моему, так вы, со всеми вашими достоинствами, нестоите мизинца этой несчастной девушки, в которую вы камень бросаете.

– Стало быть, вы решились бы и ввести ее в общество вашейматери и сестры?

– Я это уж и сделал, если вам хочется знать. Я посадил еесегодня рядом с маменькой и с Дуней.

– Родя! – вскричала Пульхерия Александровна.

Дунечка покраснела; Разумихин сдвинул брови. Лужинязвительно и высокомерно улыбнулся.

– Сами изволите видеть, Авдотья Романовна, – сказал он, –возможно ли тут соглашение? Надеюсь теперь, что дело это кончено и разъяснено,раз навсегда. Я же удалюсь, чтобы не мешать дальнейшей приятности родственногосвидания и сообщению секретов (он встал со стула и взял шляпу). Но, уходя,осмелюсь заметить, что впредь надеюсь быть избавлен от подобных встреч и, таксказать, компромиссов. Вас же особенно буду просить, многоуважаемая ПульхерияАлександровна, на эту же тему, тем паче, что и письмо мое было адресовано вам,а не кому иначе.

Пульхерия Александровна немного обиделась.

– Чтой-то вы уж совсем нас во власть свою берете, ПетрПетрович. Дуня вам рассказала причину, почему не исполнено ваше желание: онахорошие намерения имела. Да и пишете вы мне, точно приказываете. Неужели ж намкаждое желание ваше за приказание считать? А я так вам напротив скажу, что вамследует теперь к нам быть особенно деликатным и снисходительным, потому что мывсе бросили и, вам доверясь, сюда приехали, а стало быть, и без того уж почти ввашей власти состоим.

– Это не совсем справедливо, Пульхерия Александровна, иособенно в настоящий момент, когда возвещено о завещанных Марфой Петровной трехтысячах, что, кажется, очень кстати, судя по новому тону, которым заговорили сомной, – прибавил он язвительно.

– Судя по этому замечанию, можно действительно предположить,что вы рассчитывали на нашу беспомощность, – раздражительно заметила Дуня.

– Но теперь, по крайней мере, не могу так рассчитывать иособенно не желаю помешать сообщению секретных предложений Аркадия ИвановичаСвидригайлова, которыми он уполномочил вашего братца и которые, как я вижу, имеютдля вас капитальное, а может быть, и весьма приятное значение.

– Ах, боже мой! – вскрикнула Пульхерия Александровна.

Разумихину не сиделось на стуле.

– И тебе не стыдно теперь, сестра? – спросил Раскольников.

– Стыдно, Родя, – сказала Дуня. – Петр Петрович, подите вон!– обратилась она к нему, побледнев от гнева.

Петр Петрович, кажется, совсем не ожидал такого конца. Онслишком надеялся на себя, на власть свою и на беспомощность своих жертв. Неповерил и теперь. Он побледнел, и губы его затряслись.

– Авдотья Романовна, если я выйду теперь в эту дверь, притаком напутствии, то – рассчитайте это – я уж не ворочусь никогда. Обдумайтехорошенько! Мое слово твердо.

– Что за наглость! – вскричала Дуня, быстро подымаясь сместа, – да я и не хочу, чтобы вы возвращались назад!

– Как? Так вот ка-а-к-с! – вскричал Лужин, совершенно неверовавший, до последнего мгновения, такой развязке, а потому совсем потерявшийтеперь нитку, – так так-то-с! Но знаете ли, Авдотья Романовна, что я мог бы ипротестовать-с.

– Какое право вы имеете так говорить с ней! – горячовступилась Пульхерия Александровна, – чем вы можете протестовать? И какие этоваши права? Ну, отдам я вам, такому, мою Дуню? Подите, оставьте нас совсем! Мысами виноваты, что на несправедливое дело пошли, а всех больше я…

– Однако ж, Пульхерия Александровна, – горячился в бешенствеЛужин, – вы связали меня данным словом, от которого теперь отрекаетесь… и,наконец… наконец, я вовлечен был, так сказать, через то в издержки…