Соня молча смотрела на своего гостя, так внимательно ибесцеремонно осматривавшего ее комнату, и даже начала, наконец, дрожать встрахе, точно стояла перед судьей и решителем своей участи.

– Я поздно… Одиннадцать часов есть? – спросил он, все еще неподымая на нее глаз.

– Есть, – пробормотала Соня. – Ах да, есть! – заторопиласьона вдруг, как будто в этом был для нее весь исход, – сейчас у хозяев часыпробили… и я сама слышала… Есть.

– Я к вам в последний раз пришел, – угрюмо продолжалРаскольников, хотя и теперь был только в первый, – я, может быть, вас не увижубольше…

– Вы… едете?

– Не знаю… всё завтра…

– Так вы не будете завтра у Катерины Ивановны? – дрогнулголос у Сони.

– Не знаю. Всё завтра утром… Не в том дело: я пришел однослово сказать…

Он поднял на нее свой задумчивый взгляд и вдруг заметил, чтоон сидит, а она все еще стоит перед ним.

– Что ж вы стоите? Сядьте, – проговорил он вдругпеременившимся, тихим и ласковым голосом.

Она села. Он приветливо и почти с состраданием посмотрел нанее с минуту.

– Какая вы худенькая! Вон какая у вас рука! Совсемпрозрачная. Пальцы, как у мертвой.

Он взял ее руку. Соня слабо улыбнулась.

– Я и всегда такая была, – сказала она.

– Когда и дома жили?

– Да.

– Ну, да уж конечно! – произнес он отрывисто, и выражениелица его и звук голоса опять вдруг переменились. Он еще раз огляделся кругом.

– Это вы от Капернаумова нанимаете?

– Да-с…

– Они там, за дверью?

– Да… У них тоже такая же комната.

– Все в одной?

– В одной-с.

– Я бы в вашей комнате по ночам боялся, – угрюмо заметил он.

– Хозяева очень хорошие, очень ласковые, – отвечала Соня,все еще как бы не опомнившись и не сообразившись, – и вся мебель, и все… всехозяйское. И они очень добрые, и дети тоже ко мне часто ходят…

– Это косноязычные-то?

– Да-с… Он заикается и хром тоже. И жена тоже… Не то чтозаикается, а как будто не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывшийдворовый человек. А детей семь человек… и только старший один заикается, адругие просто больные… а не заикаются… А вы откуда про них знаете? – прибавилаона с некоторым удивлением.

– Мне ваш отец все тогда рассказал. Он мне все про васрассказал… И про то, как вы в шесть часов пошли, а в девятом назад пришли, ипро то, как Катерина Ивановна у вашей постели на коленях стояла.

Соня смутилась.

– Я его точно сегодня видела, – прошептала она нерешительно.

– Кого?

– Отца. Я по улице шла, там подле, на углу, в десятом часу,а он будто впереди идет. И точно как будто он. Я хотела уж зайти к КатеринеИвановне…

– Вы гуляли?

– Да, – отрывисто прошептала Соня, опять смутившись ипотупившись.

– Катерина Ивановна ведь вас чуть не била, у отца-то?

– Ах, нет, что вы, что вы это, нет! – с каким-то дажеиспугом посмотрела на него Соня.

– Так вы ее любите?

– Ее? Да ка-а-ак же! – протянула Соня жалобно и с страданиемсложив вдруг руки. – Ах! вы ее… Если б вы только знали. Ведь она совсем какребенок… Ведь у ней ум совсем как помешан… от горя. А какая она умная была…какая великодушная… какая добрая! Вы ничего, ничего не знаете… ах!

Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая иломая руки. Бледные щеки ее опять вспыхнули, в глазах выразилась мука. Виднобыло, что в ней ужасно много затронули, что ей ужасно хотелось что-то выразить,сказать, заступиться. Какое-то ненасытимое сострадание, если можно таквыразиться, изобразилось вдруг во всех чертах лица ее.

– Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, такчто ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах,какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она такверит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, аона несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это все нельзя, чтобысправедливо было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Онасправедливая, справедливая!

– А с вами что будет?

Соня посмотрела вопросительно.

– Они ведь на вас остались. Оно, правда, и прежде все былона вас, и покойник на похмелье к вам же ходил просить. Ну, а теперь вот чтобудет?

– Не знаю, – грустно произнесла Соня.

– Они там останутся?

– Не знаю, они на той квартире должны; только хозяйка,слышно, говорила сегодня, что отказать хочет, а Катерина Ивановна говорит, чтои сама ни минуты не останется.

– С чего ж это она так храбрится? На вас надеется?

– Ах, нет, не говорите так!.. Мы одно, заодно живем, – вдругопять взволновалась и даже раздражилась Соня, точь-в-точь как если бырассердилась канарейка или какая другая маленькая птичка. – Да и как же ейбыть? Ну как же, как же быть? – спрашивала она, горячась и волнуясь. – Асколько, сколько она сегодня плакала! У ней ум мешается, вы этого не заметили?Мешается; то тревожится, как маленькая, о том, чтобы завтра все прилично было,закуски были и всё… то руки ломает, кровью харкает, плачет, вдруг стучатьначнет головой об стену, как в отчаянии. А потом опять утешится, на вас она всенадеется: говорит, что вы теперь ей помощник и что она где-нибудь немного денегзаймет и поедет в свой город, со мною, и пансион для благородных девиц заведет,а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем новая, прекраснаяжизнь, и целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так веритфантазиям-то! Ну разве можно ей противоречить? А сама-то весь-то день сегоднямоет, чистит, чинит, корыто сама, с своею слабенькою-то силой, в комнатувтащила, запыхалась, так и упала на постель; а то мы в ряды еще с ней утромходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только унас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она такиемиленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус есть, вы не знаете… Тут же влавке так и заплакала, при купцах-то, что недостало… Ах, как было жалкосмотреть.

– Ну и понятно после того, что вы… так живете, – сказал с горькоюусмешкой Раскольников.

– А вам разве не жалко? Не жалко? – вскинулась опять Соня, –ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего не видя. А если бы вывсе-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да напрошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила!И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать былобольно!