Летом Бонхёффер написал эссе «Исповедническая церковь и экуменическое движение», задев при этом обе стороны. Он был основным связующим звеном между ними и видел как достоинства, так и недостатки обеих организаций, каждая из которых предпочитала видеть в самой себе только хорошее, а все проблемы списывать на партнера. Раны, оставленные Первой мировой войной, еще не зажили, и многие члены Исповеднической церкви не преодолели подозрительности по отношению к иностранцам, будь они хоть сто раз христианами, к тому же богословие экуменического движения казалось слишком поверхностным и расплывчатым. Экуменическое движение, со своей стороны, считало Исповедническую церковь чересчур озабоченной специальными богословскими вопросами и чересчур националистической.

Правы в своих претензиях были и те, и другие, но Бонхёффер пытался объединить эти силы в борьбе против общего врага, национал-социализма, и добивался этого вопреки всем разногласиям. Его ужасала готовность экуменического движения продолжать переговоры с рейхсцерковью, с Мюллером, Йегером, Геккелем, и не меньшее возмущение вызывало у него желание Исповеднической церкви объясниться с Гитлером, отсутствие противостояния334. Этих негодяев можно было привести в чувство только решительными действиями, но на действие не были настроены ни экуменическое движение, ни Исповедническая церковь. Они вели бесконечный, бессмысленный диалог, играя тем самым на руку своим же врагам. Так и дождались принятия Нюрнбергских законов против евреев.

15 сентября 1935 года были приняты Нюрнбергские законы. Эти Законы о защите немецкой крови и немецкой чести гласили:

...

Нюрнбергские законы сигнализировали о переходе ко второй, «более упорядоченной» фазе преследования евреев. Из равноправных граждан Германии они превратились в подданных Третьего рейха. На законном основании в ХХ веке посреди Европы миллионы людей были лишены гражданских прав. Бонхёффер заранее знал о подготовке этих законов от Донаньи, который тщетно пытался предотвратить или хотя бы смягчить это решение.

С точки зрения Бонхёффера принятие Нюрнбергских законов предоставляло Исповеднической церкви возможность высказаться так открыто, как она до той поры еще не делала. Нацисты зашли чересчур далеко, и настала пора четкого размежевания – но Исповедническая церковь вновь медлила с ответом. Слишком узко понимались в искаженной лютеранской традиции отношения Церкви и государства: мол, Церковь должна проявлять обеспокоенность лишь в том случае, когда государство вторгается в ее сферу. Бонхёффер считал подобные ограничения «интересов Церкви» абсурдными. Церковь установлена Богом на благо всему миру, она должна предостерегать мир и быть голосом, звучащим в мире, она обязана высказываться и в том случае, если ее не задевают напрямую.

Бонхёффер считал первым долгом Церкви говорить за тех, кто не может сам говорить за себя. Запретить рабство для «своих» было правильно и справедливо, но было бы дурно попускать существованию рабства также и вне Церкви. Точно так же и в ситуации, когда нацистское государство наращивало преследование евреев. Выступив в защиту гонимых, Исповедническая церковь проявила бы себя именно как Церковь, ибо подобно тому, как Иисус Христос, говоря словами Бонхёффера, был «человеком ради других», так и Церковь, Его земное тело, община, в которой присутствует Христос, должна существовать «ради других». Служить другим, тем, кто вне Церкви, любить их как самого себя, поступать с ними так, как хочешь, чтобы другие поступали с тобой, – все это ясные и непреложные заветы Христа.

В эту пору Бонхёффер произнес знаменитые слова: «Лишь тот, кто кричит в защиту евреев, вправе петь григорианские псалмы». То есть петь гимны Богу, когда Его народ избранный избивают и истребляют, вправе лишь тот, кто защищает этот народ и борется с его угнетателями. А если не хочешь этого делать, так и Бог не захочет принять твою молитву.

Стремление лютеран не смешивать Церковь и мирское происходило от излишнего, вырванного из библейского контекста, акцента на стихе 13:1–5 Послания к Римлянам [41] . Позицию эту протестанты унаследовали от своего основателя Лютера. Прежде им никогда не приходилось задумываться о том, до каких пределов библейское предписание повиноваться мирским властям остается действенным и справедливым. Скажем, противостояли же первые христиане Риму и цезарям? И точно так же следовало Исповеднической церкви сказать решительное «нет» Нюрнбергским законам.

Однако в один прекрасный день Хильдебрандт из своего прихода в Далеме позвонил в Финкенвальде и сообщил тревожную весть: Исповеднический синод предложил на рассмотрение резолюцию, предоставляющую государству право ввести Нюрнбергские законы! Для Хильдебрандта это оказалось последней каплей, он порывался выйти из Чрезвычайного союза пасторов и из Исповеднической церкви. Бонхёффер счел необходимым вмешаться и вместе с группой семинаристов поехал в Берлин в надежде повлиять на проходивший там синод. Бонхёффер не был делегатом этого синода и не имел права выступать, но он мог поддержать своих единомышленников. Он хотел, чтобы все поняли: принятие Нюрнбергских законов дает христианам возможность твердо высказать свою позицию и отстоять ее.

Поездка в Берлин принесла Бонхёфферу разочарование – позорная резолюция не была принята, но и четкую позицию Синод не сформулировал. К Исповеднической церкви национал-социалисты вполне успешно применяли свою тактику «разделяй и властвуй», а также умело пользовались проволочками и другими сбивающими с толку приемами. Понимал Бонхёффер и то, что по крайней мере отчасти неготовность высказаться откровенно обусловлена финансовыми соображениями: материальное положение немецких пасторов обеспечивало государство, и даже члены Исповеднической церкви старались не рисковать своими доходами.

В эту пору депрессия Бонхёффера заметно усилилась. Многое его удручало, в первую очередь – нежелание Церкви, к которой он принадлежал, выступить против бесчеловечных Нюрнбергских законов. Законы эти, между тем, сказывались и на его близких. Сабина, вышедшая замуж за еврея, и так уже немало страдала, а теперь ситуация усугубилась. Ляйбхольцам пришлось уволить большую часть прислуги. «Многие плакали», – записала Сабина. Женщины, работавшие в еврейских домах, подвергались нападкам и унижениям. Члены SA наведывались в дом и говорили им что-нибудь вроде: «Ты все еще работаешь у жидов?»336. Некоторые университетские преподаватели, прежде дружившие с этой семьей, теперь отдалились из страха за собственные должности. Известия, которые приносила Сабине ее сестра Кристель фон Донаньи, убеждали: как ни чудовищна эта мысль, пора ей с Гертом и девочками бежать из страны. Когда Кристель начала рассказывать о концентрационных лагерях – от мужа она знала о том, что в них творится, задолго до того, как об этом стало известно широкой публике, – Сабина не выдержала и попросила ее перестать.