– Получается, что своими записками Ганс Бэр в первую очередь обманул своих потомков, которые так настойчиво искали новгородские сокровища, – сделал заключение Марк.

Пока не приехал автобус, я решил дополнить план, оставленный в моей записной книжке сотрудницей Борисоглебского музея: нарисовал железную и шоссейную дороги; написал названия речки Ишим и озера Неро; показал Большую Слободскую дорогу, по которой двигался обоз Ганса Бэра, и церковь Иоанна Богослова; точнее обозначил местоположение синего камня и тайника с сундуком.

Конечно, не могло быть и речи о соблюдении даже приблизительного масштаба – расстояние от церкви Иоанна Богослова до озера Неро было явно преуменьшено, а промежутки между церковью, синим камнем и тайником, наоборот, – преувеличены.

Имелись на этом плане и другие несоответствия, которые легко заметил бы тот, кто побывал здесь, – ведь за основу его был взят план, наспех вырезанный опричником на Царских вратах. Гансу Бэру было важно указать главные ориентиры: озеро, река, церковь на берегу. А при соблюдении масштаба они просто не уместились бы за иконой евангелиста Иоанна. Однако и в таком виде, далеком от совершенства, план давал представление о том месте, где мы находились сейчас.

Мне опять вспомнился «Остров Сокровищ» Стивенсона и карта, обнаруженная в сундуке Билли Бонса. С каким удовольствием я вглядывался в странные очертания острова, читал и перечитывал указанные на карте названия: холм Бизань-мачта, Лесистый мыс, Белая скала, остров Скелета, холм Подзорная труба! Романтикой и приключениями веяло на меня от этих названий, словно настежь открылось окно комнаты и я увидел за ним не родную сельскую улицу, а синюю океанскую гладь, зеленый остров на горизонте и белый парусник под ярким южным солнцем…

Я постарался, чтобы мой план выглядел не хуже пиратской карты: вверху поставил дату – сентябрь 1990 года; внизу изобразил компас со стрелкой, непреклонно указывающей на север. Теперь, несмотря на все неточности, план был похож на серьезный документ.

Там, где по карте Флинта должны были храниться его сокровища, их не оказалось. На всю жизнь врезалась мне в память сцена, когда пираты вышли к месту предполагаемого тайника и обнаружили, что семьсот тысяч фунтов стерлингов уже похищены.

Нечто похожее случилось и с новгородскими сокровищами – они исчезли из тайника, устроенного Гансом Бэром, раньше, чем банда Варгазина добралась до него.

Сокровища Флинта спас от пиратов Бен Ган, переправивший их в другое, более надежное место. Кто выступил в его роли на этот раз? Какими соображениями руководствовался? Действительно ли это тот самый человек, который написал грамоту казначею Никите Фуникову, разысканную в архиве Винтером? Или к истории этого тайника она никакого отношения не имеет и Ганс Бэр прекрасно знал, что закапывает сундук с булыжниками, а не с сокровищами? Нет, скорее всего, он сам стал жертвой обмана.

А может, вырвавшееся у Пташникова предположение, что настоящий тайник находится совсем рядом, не так уж далеко от истины?

Но это было бы слишком просто. Вероятно, – решил я, – новгородским сокровищам выпала более сложная и запутанная судьба.

Здесь мои рассуждения приняли новое направление.

– О каком все-таки тайнике, о котором «государю ведомо», сообщалось в грамоте Фуникову?

– Скорее всего, мы никогда этого не узнаем, – ответил мне Окладин.

Его слова будто ударили краеведа:

– И вы до сих пор не поняли, что это за тайник?!

– Представьте себе – нет.

– Тут все ясно как божий день! Речь идет о том самом тайнике, в котором хранилась библиотека Ивана Грозного! Туда свозились книги из разграбленного Новгорода, там же оказались и новгородские сокровища!

– Весьма любопытное предположение, – с удовольствием выслушал версию краеведа Винтер.

– Библиотека Ивана Грозного – легенда, миф, сказочка для любителей таинственных загадок и приключений! – махнул рукой Окладин, словно перечеркнул саму мысль о возможности существования библиотеки.

Эта категоричность возмутила Пташникова.

– О том, что у Ивана Грозного была богатейшая библиотека, включающая в себя, помимо русских летописей, латинские и греческие книги, сохранились письменные свидетельства. Почему вы им не верите? – буквально накинулся он на Окладина, найдя неожиданную поддержку в лице Винтера.

Но историка не так-то легко было переубедить.

– Подумайте сами – как в полуазиатской Московии могли оказаться книги античных авторов? – произнес Окладин таким тоном, словно пытался образумить краеведа. – В те времена их некому было здесь читать.

– Высказывалось предположение, что начало библиотеке московских государей положила Софья Палеолог – жена Ивана Третьего. Она привезла в Москву библиотеку византийских императоров, – все больше горячился Пташников.

– Эти сведения весьма сомнительны и не подтверждены письменными документами, – стоял на своем Окладин. – Существование мифической библиотеки московских государей связывают с именем Ивана Грозного. Трудно поверить, чтобы такого человека, как Грозный, залившего русское государство кровью, могли интересовать книжные сокровища. Не случайно до сих пор идут споры, был ли он грамотным.

– А как же переписка с Курбским? – спросил я историка.

– Она сохранилась только в копиях семнадцатого века.

Я снова вспомнил разговор в электричке Москва – Александров, где мы впервые встретились с Отто Бэром. Тогда Окладин заметил, что, по мнению американского ученого Эдварда Кинана, переписки между Грозным и Курбским не было, что она более позднего происхождения. Еще в тот раз мне хотелось узнать, в чем конкретно состояла версия Кинана и кто, по его мнению, был автором этой переписки.

– Эдвард Кинан разработал до такой степени неправдоподобную версию, что согласиться с ней – значит расписаться в полном отсутствии здравого смысла, – ответил на мой вопрос Пташников.

– Мне кажется любопытной только текстологическая сторона гипотезы Эдварда Кинана, – успокоил его Окладин. – Что же касается придуманной им версии возникновения переписки, то тут я с вами целиком согласен – выглядит она неправдоподобно.

– Эдвард Кинан утверждает, что начало переписке положил князь Семен Шаховской. Обиженный царем Михаилом Романовым, он якобы написал ему обличительное письмо, но вскоре, вернув себе царскую милость, переделал его в первое послание Курбского.

– С грехом пополам такую переделку еще можно допустить, сказал Окладин. – Шаховской был писателем по натуре, поэтому, потратив немало усилий на создание письма, вероятно, решил его хоть как-то использовать, пусть и не по первоначальному назначению.

– Но дальше Кинан придумывает нечто фантастическое, – продолжил краевед. – По его мнению, тот же Семен Шаховской или кто-то из его окружения пишет ответное письмо Грозному. С какой целью? Кинан не объясняет. Второе послание Грозного, как он считает, было создано спустя полвека Артамоном Матвеевым – приближенным царя Алексея Михайловича. Второе и третье послания Курбского, а также его «Историю о великом князе Московском», по Кинану, создали люди из окружения Василия Голицына – фаворита царевны Софьи. Таким образом, эта причудливая переписка, если верить Эдварду Кинану, продолжалась семь десятилетий. Вы можете допустить такую вероятность? – спросил меня краевед.